Владимир Свинцов - Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы
— Ваньке телеграмму в Москву отбейте, — медленно, отрешенно, будто уже из потустороннего мира, ронял дед Григорий.
— Да што ты, батюшка, вштанешь ишшо, — шамкала беззубым ртом пришедшая проведать соседская бабка Василиса.
— Не перечь, а слушай. Сказал не встану, знаю, чай…
— Ну и не ершись. Без тебя, поди, понимаем. Не ты первый…
— Кобеля Лешке Мужикову отписываю, — с трудом, собирая мысли для последнего наказа, тянул дед Григорий.
— И-и-и! У Лешки две шобаки, куды ему ишшо, — буднично возразила бабка Василиса.
— Такой нету. Такая на весь свет одна.
Дед дернулся телом то ли в судороге, то ли пытаясь встать и решить судьбу любимой собаки. Заметив это, бабка Василиса поспешно согласилась:
— Знамо нету. Никто и не спорит. Лежи, милый, лежи давай…
— Все, что в доме, сыну моему Ваньке завещаю. И деньги все, что на книжке, и ружье свое… — уже спокойней продолжил дед Григорий.
— Знамо ему, кому же еще… Один он у тебя… — поддакнула бабка Василиса.
— А дом родительский пущщай на месте стоит…
Ушедшая было в свои мысли, бабка Василиса согласно кивнула головой и уже начала привычно:
— Знамо… — как вдруг замолчала, удивляясь необычному наказу. Наконец сообразив, что к чему, всплеснула руками: — Ить чего удумал, супостат, прости меня, Гошподи. Деревню всю, как есть, подчистую шносят, на главную усадьбу всех гонют, а он… Кто тебе тут дом шторожить будет? Ить надо же… Из ума выжил. Все сыну — Ваньке… Ивану Григорьевичу. Он приедет и решит…
— Нет, — медленно, но твердо произнес дед Григорий и снова шевельнулся. — Дом останется тут. Потому как и дед мой тут лежит, и отец, и мы все отсюда на войну уходили — Иван, Петро, Яша… Нет, Степан, потом Яша… Вихтор, Бориска… Я раньше их. Я сразу за Яшей. Все мы здеся росли. Я вон там спал мальчонкой…
Он хотел повернуться, показать место, но только шевельнул рукой да закрыл глаза. Помолчал и потом снова заговорил уже глуше:
— Наш это дом, вместе с нами пусть и стоит… Потому как и меня тут положат…
— Знамо положат, так не оштавят, — зачастила бабка Василиса. — К шамому времечку приспел. А то бы на главной усадьбе хоронили… Вон уже последние срубы разбирают. Ой-ей-ей-ее! Гошподи, за что наказываешь. Покидаем родные места-местечки-и-и. Ой-ей-ей-ей! — Она внезапно оборвала свои причитания, провела ладонью по лицу и добавила: — А дом все ж таки перевозить надо. Может, Ивану Григорьевичу, а может, кому ишшо послужит…
— Нет, пущщай тут стоит. — Лицо деда Григория стало подергиваться. Ему трудно было говорить… — Зови пред… председателя. Волю свою… сам ему… — И видя угасающим взором, как бабка Василиса мышкой скользнула к двери, добавил: — Мясо кобелю… там… мне без надобности…
Бабка Василиса завернула на кухню к холодильнику. С трудом отодрала кусок мяса из морозилки и вышла на крыльцо.
Здоровенный черный кобель по кличке Черт с белой грудью и белым кончиком лихо закрученного хвоста вскочил со ступеньки и, пригнув голову, строго посмотрел на бабку. Та отбросила в сторону мясо:
— На, жри… Этот, как тебя… Прошти ты меня, Гошподи… Назвали ж… — и пошла со двора.
Черт не бросился за мясом, а, проводив старуху взглядом, повернулся к двери. Лапой скребанул по ней, сунул морду в образовавшуюся щель, потом протиснулся сам. Раньше никогда он себе этого не позволял, но сейчас его тревожило долгое отсутствие хозяина. Поэтому, неслышно ступая, Черт прошел сенцы, таким же манером открыл дверь на кухню. Не услыхав строгого окрика, заглянул в комнату. Хозяин лежал на кровати с закрытыми глазами. Но Черт знал, что и с закрытыми глазами хозяин видит все, и наказание может последовать незамедлительно, потому и прижал уши.
Шло время, хозяин не шевелился. Черт двинулся к кровати и вновь остановился. Тихонько заскулил, чтобы обратить на себя внимание, но лицо хозяина было бледным и ничего не выражало. Тогда Черт ткнулся ему в руку носом и, чего никогда не было, лизнул ее.
Хозяин очень медленно приоткрыл глаза, шепнул:
— Черт… — и вздрогнул всем телом.
Пес рывком поднял передние лапы на кровать и стал торопливо лизать хозяину лицо, шею… Потом взвыл и бросился вон из комнаты.
2
Похоронная процессия растянулась от дома покойного до самого кладбища. Слез было много, и слезы искренние. Особо старались старухи, потому как понимали, что с центральной усадьбы за двенадцать километров пешком не находишься. Когда еще выдастся случай побывать на этом кладбище, проведать родные могилки.
А сбоку процессии, не обгоняя ее и не отставая, то рысцой, то шагом, двигался крупный кобель, черный, словно в траурном одеянии, с белым галстуком на груди и белым кончиком низко опущенного хвоста. Кобель дошел только до кладбищенской ограды, сел у ворот. Сидел долго, смирно, точно выполнял команду. А когда последние старухи вышли за ворота, побежал к свеженасыпанному холмику и лег около.
Обед на поминках был обильный. Колхоз не поскупился. И только мужики вылезли из-за столов, а старухи, крестясь и шевеля губами, стали усаживаться, приехал сын деда Григория — Иван. Еле добрался на перекладных. Его отвели на кладбище. Потом со вздохами и всхлипываниями проводили к дому, по дороге рассказав о последних днях жизни отца и о его странной предсмертной просьбе.
Иван Григорьевич, сам уже дед, грузно шагая по непривычно пустынной улице с кучами мусора вместо домов, сказал негромко:
— Воля отца для меня закон. Пусть стоит дом, как стоял.
И все. Немногословен был наследник деда Григория, да и было в кого. Во дворе толпились мужики, дымя куревом. И Иван Григорьевич, обходя каждого и здороваясь за руку, и узнавал, и не узнавал друзей детства и юности. Подходя к крыльцу, заметил метнувшуюся за угол собаку.
— Неужто Черт? — спросил.
— Ага. Ваш кобель, — загомонили мужики. — Знатный зверовик. Медведя один держит. Лося чуть не во двор загоняет. Лешке Мужикову отец его отписал. Вот ему…
— Премного благодарен деду Григорию я, — выступил вперед Алексей Мужиков, сухощавый высокий мужчина. — Только куда мне? У самого две собаки. Одна совсем молодая, второй сезон. Из новосибирского питомника. И старая. Десять лет ей. А так, что… Я бы не прочь, спасибо. Только Черту уже седьмой год, привыкать к новому хозяину трудно будет. Да и держать трех собак накладно.
— Значит, не берешь? — обрадовался Иван Григорьевич.
— Раз отписал дед Григорий, как не взять, — зачесал затылок Алексей. — Ослушаться не могу. Он меня охотничать учил, заместо отца родного…
— Не бери, — перебил его Иван Григорьевич. — Освобождаю я тебя от отцовского наказа, потому как хочу забрать Черта с собой.
— Собаку с собой? Черта в Москву?! — удивились мужики. А Алексей сказал решительно:
— Не поедет он. А ежели силой — сдохнет от тоски по родным местам. Пусть лучше я старую отдам. Просили у меня…
Ивану Григорьевичу в его словах послышался упрек.
— Собака сдохнет? От тоски по родным местам? — удивился он и пошутил мрачно: — Я же живой, и она… привыкнет.
Закрутившись с малыми и большими делами по оформлению документов, Иван Григорьевич забыл о своем намерении. Не до этого было. Вспомнил только в последний день перед отъездом. С трудом нашел у местных охотников ошейник, поводок и позвал Черта. Но, видно, недаром дали собаке такую кличку. Не доходя нескольких шагов, Черт наклонил голову набок и остановился.
Иван Григорьевич звал его и ласково и строго — безрезультатно. Черт не двигался. А когда Иван Григорьевич попытался подойти к нему сам — отскочил в сторону. Это было похоже на игру в догонялки. Собака каждый раз ловко увертывалась от рук человека, но далеко не уходила.
Бегавшие здесь же мальчишки бросились помогать. И странное дело, Черт, только что позволявший этим мальчишкам садиться на него верхом, не дался им. А когда они стали окружать его, в безмолвном рычании оскалил крупные желтоватые клыки.
Время торопило. Отчаявшись, Иван Григорьевич последний раз окинул взглядом неузнаваемо изменившуюся деревню. Почти все дома были уже перевезены на центральную усадьбу. Около оставшихся суетились люди. Эти дома тоже доживали последние часы. И только дом, в котором Иван Григорьевич родился, вырос, откуда уходил служить в армию, его родной дом, в котором некому больше жить, стоял, темнея забитыми ставнями, сиротливо и одиноко.
Чувствуя, что не сможет сдержать слезы, Иван Григорьевич махнул рукой и сел в автобус. Шофер дал газ, и вдоль дороги, за кюветом, сначала рысью, а когда автобус прибавил скорости, то вскачь помчался Черт.
Выехали за поскотину, поднялись на бугор. Черт не побежал дальше, остановился на вершине холма. И пока другой холм не закрыл его, Иван Григорьевич видел четкую фигуру собаки на фоне вечернего неба. «На следующий год, — мысленно поклялся Иван Григорьевич, — как только выйду на пенсию, вернусь в родные места обязательно. Навсегда!»
