Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович
Б. П.: Ну, во-первых, как я уже сказал, действительные обширные и частые выступления Маяковского с такими стишками, это факт неоспоримый и особенно заметный именно в его случае. И вот такая деталь: псевдоним этого халтурщика Ляписа – Трубецкой, и это громкий псевдоним, трубный глас поэта, любившего устные выступления, когда демонстрировался его в самом деле замечательный голос, трубный бас.
Еще деталь – Ляпис рассказывает о странной истории, с ним приключившейся: вчера он поздно возвращался домой… «От Хины Члек?» – язвительно спрашивают слушатели, имея в виду женщину – адресата его лирики. От этой Хины Члек рукой подать до Лили Брик – ясное звуковое подобие.
И. Т.: Звучит убедительно. На Достоевского соавторы уже покушались. Отец Федор из «Двенадцати стульев».
Б. П.: Было замечено, что письма отца Федора попадье пародировали переписку Достоевского с женой, опубликованную как раз в те годы. Даже подпись в одном месте буквально воспроизвели: твой вечно муж Федя. Особенно если учесть, что у Достоевского есть повесть под названием «Вечный муж».
Эту аллюзию заметил критик Бенедикт Сарнов, просто-напросто сие обстоятельство обозначивший. А литературовед Людмила Сараскина сделала из этого «биг дил», как говорят американцы. И вот тогда, собственно, этот сюжет и попал в прессу из самиздата: представление о том, что Ильф и Петров ополчались своей сатирой на тогдашних социальных страдальцев – духовенство и интеллигенцию.
И. Т.: Надо, Борис Михайлович, напомнить, кто в самиздате выступал с такими утверждениями и, прямо сказать, обвинениями: Аркадий Белинков в книге об Олеше и Надежда Яковлевна Мандельштам во второй книге своих мемуаров.
Б. П.: Да, и особенно веско прозвучало высказывание Надежды Яковлевны. Помню, она назвала Ильфа и Петрова молодыми дикарями. Веским же было то, что она, в отличие от Белинкова, помнила хорошо те двадцатые годы, что описывались в «Двенадцати стульях». Она, кстати, и внесла основной вклад в разоблачение мифа о двадцатых годах как о светлом времени – того мифа, который, мне кажется, склонен был разделять Белинков, этого времени не заставший.
И. Т.: Белинков и сам пострадал от власти, он имел право говорить то, что говорил.
Б. П.: Он позднее пострадал, перед войной, кажется. Двадцатые годы он в зрелом возрасте не застал. Но вернемся к теме: действительно, эта война против Ильфа и Петрова была острым сюжетом сам-и тамиздата. (Еще один тогда обозначился объект такой критики – Эренбург.) Интересно, что в том же тамиздате последовал и убедительный ответ на эту критику – и не какая-нибудь машинописная статья, а целая книга: «В краю непуганых идиотов», автор Курдюмов, в перестройку вышедший из подполья и оказавшийся солиднейшим, ученейшим и интеллигентнейшим сотрудником Пушкинского Дома Яковом Соломоновичем Лурье.
И. Т.: Ну, если такой человек не обиделся за интеллигенцию, тогда и говорить уже вроде как и не о чем. Но пора обозначить открыто, о чем идет речь, какие сюжеты дилогии имеются в виду.
Б. П.: Об отце Федоре мы уже сказали. Кстати, Лурье пишет, что его портрет совсем не злой: он, конечно, человек вздорный, но добродушный и, так сказать, в своем праве. Остается для рассмотрения только один персонаж «Золотого теленка» – Васисуалий Лоханкин – фигура в романе маргинальная и как бы для развития сюжета ненужная, но тем более возбуждающая интерес: а все-таки для чего он? Вот как раз для высмеивания интеллигенции? Для чего же еще, кажется.
Но посмотрим сначала, что говорит автор комментария – ему и карты в руки. И сразу же скажем, что Юрий Константинович Щеглов решительно не согласен с этой подозрительной трактовкой Лоханкина как сатиры на интеллигента. Посмотрим, что он говорит:
Получила хождение легенда, согласно которой Ильф и Петров будто бы выполняли «социальный заказ», состоявший в том, чтобы травить интеллигенцию, «претендовавшую на собственное мнение». Громко возмущаясь карикатурным портретом Лоханкина и спеша под этим предлогом перечеркнуть все творчество Ильфа и Петрова, их критики забывали о том, что такому же или даже еще более непочтительному изображению интеллигентских фигур отдали дань фактически все крупные писатели первой трети века: Л. Андреев, Блок, Эренбург, Набоков, Пастернак, Олеша, Зощенко, Эрдман и др. Ироническое отношение к языку и поведению либеральной интеллигенции было общим местом современной литературы. Следуя своей обычной тактике, соавторы не ввели здесь ничего нового и лишь воспроизвели в сгущенном виде давно отстоявшиеся мотивы и стереотипы.
Тезис об «антиинтеллигентстве» Ильфа и Петрова страдает прежде всего расплывчатостью, поскольку его сторонники, как правило, употребляют термин «интеллигенция» вне исторического контекста. Между тем на протяжении своей истории, включая советский период, понятие это не раз наполнялось новым содержанием и употреблялось в разных значениях одновременно. Утверждение, что соавторы нападали на интеллигенцию (вообще, без уточнения, на какую именно), само по себе бессодержательно. Чтобы решить – и, если будет позволено, закрыть – данный вопрос, стоит еще раз вернуться к нему и разобраться в том, какая интеллигенция представлена и какая не представлена в лице Лоханкина, и намного ли грешнее смеяться над ним, чем, скажем, над Хворобьевым или Воробьяниновым.
И затем комментатор дает чуть ли не социологический анализ пореволюционной русской интеллигенции, выделяя в ней несколько слоев: тут и принявшая советскую власть, и тайно фрондирующая, и до сих пор не решившая, кому поклоняться. Притом что понятие интеллигенции необычайно расширилось после 1917 года, интеллигенцией стали называть чуть ли не всех людей, не работающих руками на производстве, а сидящих в конторе над бумагами. Получается, что все сотрудники «Геркулеса» – и Полыхаев, и Скумбриевич – интеллигенты. Вывод же Щеглова такой:
Лоханкин – во многом искусственная, мифологизированная фигура, в которой в карикатурном, хотя и узнаваемом виде отражены избранные (и наиболее уязвимые) черты архетипического, т. е. прежде всего дореволюционного, интеллигента прогрессивнолиберального толка: есть в нем что-то от народника и славянофила, преклоняющегося перед мужичкомбогоносцем (сермяжная правда), от либералапросветителя (А. Кони), от кадета (П. Милюков), от эсера (голодовка) – и все это на фоне таких общероссийских универсалий, как обломовский диван, маниловские прекраснодушные мечтания, полная непрактичность и непригодность к жизни.
Автор комментария находит в современной Ильфу и Петрову литературе персонажа, очень напоминающего Лоханкина и данного так же сатирически – Алексея Ивановича Тишина из «Хулио Хуренито» Эренбурга. Тоже ведь окарикатуренный образ. И ведь никто из интеллигентов российских за это на Эренбурга не обижался.
И. Т.: Но ведь эренбурговское знаменитое сочинение отнюдь не реалистическая вещь, а заведомо фантастическая: там не жизненные типы, а некие аллегории изображены, это вещь открыто условная.
Б. П.: Так любая литература заведомо условна, она не изображает, не отражает и не выражает жизнь. Видеть в литературе картину жизни эстетически безграмотно. Произведение искусства всегда автономно. Но это не значит, что, скажем, литература не может от чего-то оттолкнуться в своих построениях, от какой-то реалии, вернее – от какого-то фрагмента реальности. Вот как Чехов в «Попрыгунье», считается, изобразил свою знакомую Кувшинникову, которая, как Оленька Дымова, была замужем за врачом и в любовниках числила художника (Левитана). И на Чехова обиделись – не только сама Кувшинникова и Левитан, но и актер Малого театра Ленский, потому что среди Оленькиных гостей был толстый актер, которого Ленский посчитал своим – опять же карикатурным – портретом. И я предлагаю: не уходя в сферы историко-социологические и не считая, что в Лоханкине высмеивается несчастная интеллигенция, попавшая под большевицкий пресс, поискать прототип Лоханкина среди конкретных фигур русской культуры. Мне кажется, что я такую фигуру нашел. Это Блок.
