Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
Стали посещать Теркина мысли и о том, как все сложно в жизни, и даже тогда, когда речь заходила о вещах и понятиях будто бы обычных и простых. Дело в том, что они, как и люди, в годы войны, на гране смерти, особым образом проверялись, обнажали свой истинный смысл, освобождались от ложного пафоса. К ним можно отнести слова «За Родину! Вперед!», когда они становились призывом к атаке, когда это был «клич у смерти на краю».
И хотя Теркин эти слова
Сотни раз читал в газете
И не раз слыхал в бою, —
В душу вновь они вступали
С одинаковою той
Властью правды и печали,
Сладкой горечи святой (2, 269)…
Можно понять, чем был обусловлен сложный и печальный состав мыслей и чувств героя. Ведь каждая атака для кого-то была последним мгновением жизни. И в связи с этим думалось о том, что к войне мы оказались совсем неподготовлены, и враг, до ужаса быстро захватив огромную часть страны, поставил под сомнение не только боеспособность нашей армии, но и жизненность всей государственной системы.
Нет, вывод такой Теркин не делает, но подходит к нему очень близко. Именно поэтому он, «любимец взводный», совсем редко «встревает» теперь в доверительные солдатские беседы. «И молчал он не в обиде, Не кому-нибудь в упрек, — просто, больше знал и видел, потерял и уберег». Он радуется, что в войне наступил перелом, что фронт все дальше откатывается к западным границам. Но из его памяти не могут уйти страшные дороги войны, он не может не видеть, что освобожденная земля лежит в руинах, он не может не страдать, понимая, сколь непомерно велико народное горе. То вспомнится ему солдат-сиротка, «бездомный и безродный», как ел «свой суп холодный После всех, и плакал он». То привидится ему «в пестром сборище людском», на одной из берлинских улиц, возвращающаяся из плена «деревенская, простая наша труженица-мать». И он поможет ей, позаботится о том, чтобы не пешком она шла домой из-за границы, и еще заметит с сердечным вниманием и участием: «Получай экипировку, Ноги ковриком укрой». Вот почему Теркин, почти всегда прежде умевший найти слово ободрения в моменты жизни иногда просто отчаянные, теперь не в силах сдержать слезы. Он плачет и просит прощения у своей земли, хотя никакой прямой вины его в том, что случилось, не было. Но такой уж Теркин по сути своей добрый, совестливый и очень честный человек. Такие, как он, что бы не случилось, всегда и во всем винят прежде всего самих себя, они искренне убеждены, что «кругом виноваты».
— Мать-земля моя родная,
Вся смоленская родня,
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня!..
Минул срок годины горькой,
Не воротится назад.
Что ж ты, брат, Василий Теркин,
Плачешь вроде?..
— Виноват(2, 306)…
Характер Василия Теркина поистине неисчерпаем. Он подкупающе прост и одновременно поражает необыкновенной сложностью. Как бывалый солдат, он собран, расчетлив, сметлив и когда нужно — суров и беспощаден. Но он же деликатен до застенчивости, уживчив и уступчив: легко сходится с людьми и всегда готов поделиться последним. Трагический опыт войны сделал его молчаливым, задумчивым и печальным, но не ожесточил его сердце, напротив, оно стало еще более щедрым и отзывчивым. Теркин всегда душевно откликался и на добрую шутку, и на дружеское участие, и на мелодию знакомой песни, и на тихий лепет речушки, — в нем всегда было живо сострадание к чужому горю и утратам. Это сострадание с годами войны еще более обостряется, ощутимо богаче становится духовный мир его в целом.
Есть в Теркине исполнительность и мудрость бывалого солдата, который понапрасну на рожон не полезет. И в то же время, он из тех солдат, что воевали с инициативой, с огоньком, и он, безусловно, человек большого мужества. И еще, Теркин из тех русских людей, которые всякую работу привыкли делать точно в срок, добротно и хорошо. Просто иначе они не умеют. Они по-хорошему честолюбивы и совсем нетщеславны. Отсюда повторяемое с шутливой интонацией, но вполне серьезное присловье Теркина: «Так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль». В нем просвечивается природная скромность, отсутствие и намека на какое-то выпячивание своей личности, своих заслуг и подвигов (вот почему, нередко, и не находит таких, как он, вполне заслуженная награда). Во всем этом мудрость и достоинство много повидавшего и пережившего человека, который всему знает цену: «Не гляди, что на груди, А гляди, что впереди». Истинно русский человек, Василий Теркин, умел «Горевать — горделиво, Не клонясь головой, Ликовать — не хвастливо В час победы самой». И, думается, не случайно поэма Твардовского заканчивается предельно беспафосной главой «В бане». Она в духе характера главного героя: он совершил беспримерный подвиг и тут же стушевался, ушел в тень, как будто ничего особенного и не сделал. Нет, своего горя и потерь неисчислимых он не забыл, но как человек широкий и благородный, он не считает уместным без особой на то нужды напоминать об этом, как и о том, что он — победитель. Баня в этом случае и своего рода Чистилище перед началом новой жизни. Она призвана отмыть не только пот и грязь походной жизни, но и обновить всего человека, как бы смыть с его души тяжелый груз военных воспоминаний. «Кость прогрел, разгладил швы, Новый с ног до головы»
В бане, кроме того, как ни в каком другом месте солдатская биография предстает во всей беспощадной правде и наготе. Тут все предельно ясно и наглядно: нет здесь незаслуженных наград и нет никого, кто заслужил бы и не получил бы «награды». Речь идет о следах и шрамах от полученных ранений, которые обычно бывают скрыты под «форменными регалиями», а то и вовсе под ними не присутствуют… Каждый такой шрам — «звезда» «на живом, на белом», «впрямь под стать награде», сразу видно, «что знаком солдат с огнем», и дивится приходится лишь одному, как уцелел он, остался в живых.
Там еще рубец стручком,
Там иная мета…
Тут и Ельня, и Десна,
И родная сторона
В строку с заграницей (2, 321).
В поэме «Василий Теркин» немалое место занимают и шутка-прибаутка, и острое словечко, и разного рода смешные и не совсем веселые, но неожиданные по своей неправдоподобности ситуации, впрочем, — вполне реальные: на войне всякое бывало… И в то же время в поэме много пронзительной лирики, афористически кратких и необыкновенно глубоких суждений о жизни, много мудрости, а, следовательно, и печали, боли, героического стоицизма и великой скорби. Очень точно, заканчивая свою «Книгу про бойца», определил ее сложный жанровый сплав сам Твардовский:
Боль моя, моя отрада,
Отдых мой и подвиг мой! (2, 328).
* * *
«Почти одновременно с «Теркиным» и стихами «Фронтовой хроники», — вспоминал Твардовский, — я начал еще на войне, но закончил уже после войны, поэму «Дом у дороги». Тема ее — война, но с иной стороны, чем в «Теркине», — со стороны дома, семьи, жены и детей солдата, переживших войну. Эпиграфом этой книги могли бы быть строки, взятые из нее же:
Давайте, люди, никогда
Об этом не забудем». (1, 27).
По жанровой природе своей эта поэма существенно отличается от «Книги про бойца». В этой «лирической хронике», как определил ее жанровую разновидность поэт, отчетливее всего звучит нота печали и скорби, та самая, которая задает тон в плаче по усопшему, в тот последний час прощания, за которым — вечная разлука. О плаче заставляют вспомнить причитания, они слышатся и в обращениях Анюты Сивцовой к мужу Андрею: «Далекий мой, Родимый мой, Живой ли, мертвый — где ты?..», и в словах женщин, прощающихся с пленными: «А на кого ж вы только нас Кидаете, сыночки?..» И вообще печальна в поэме интонация каждой строчки и строфы, печален и рефрен:
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
И мы домой.
Вся поэма, действительно, направлена против забвения. Для Твардовского это всегда была тема и проблема очень острая, чтобы не сказать — больная. Он часто задумывается над тем, как на войне «необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и все…» Особенно напряженными становятся эти его раздумья — и в поэзии, и в статьях и в письмах — после окончания войны. В одном из писем (пройдёт уже полтора десятилетия после дня Победы), Твардовский с горечью скажет: «Сколько знал людей из нашей литературной или журналисткой братии, для которых война была страшна только тем, что там можно вдруг быть убитым или тяжело раненным. А потом — как с гуся вода. Для них война прошла тотчас по ее окончании. Они её «отражали», когда это требовалось по службе, а потом стали «отражать» послевоенную жизнь, как её полагалось отражать по уставу мирных лет. Но — Бог с ними, представителями этого животного племени…» (6, 167).
