Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия
Нововременский национализм, чьим главным выразителем являлся М. О. Меньшиков, по внешности имел много общего с национал-либерализмом. То же утверждение текучести жизни этноса, которая предопределяет неизбежность отмирания старых и возникновения новых общественных форм, то же требование участия всей нации в государственных делах, то же западничество… Но при этом Меньшиков был биологическим детерминистом и социал-дарвинистом с сильной примесью ницшеанства. Отсюда и вытекают основные противоречия между ним и «этическим идеалистом», опиравшимся на наследие Канта и Фихте, Струве: для Петра Бернгардовича главная ценность – благо отдельной личности, для Михаила Осиповича – благо этноса как биологического организма; первому либеральный строй важен как осуществление высшего нравственного принципа равноценности всех людей, второму – как средство «отбора» новой аристократии, устанавливающей законы для «ленивого, мечтательного, тупого, простого народа»; с точки зрения духовного вождя национал-либералов национальность определяется принадлежностью к той или иной культуре, по мнению ведущего публициста «Нового времени» – к той или иной «расе», «крови», «породе» (биологизаторскую трактовку нации развивал и другой идеолог ВНС П. И. Ковалевский); если лидер правых кадетов призывал к утверждению юридического равноправия всех народов Российской империи, то идейный рупор Всероссийского национального союза считал инородцев врагами России и потому протестовал против их присутствия в Думе…
Короче говоря, «либерализм» Меньшикова носил ярко выраженный антидемократический и этнократический характер и, в сущности, был предельно далек от струвевского социал-либерализма, да и от классического либерализма тоже. Но от традиционалистских правых Меньшиков был еще дальше, неоднократно подчеркивая, что для него высшей ценностью в уваровской триаде является ее третий элемент – народность/ нация. В отличие от них он не боялся прославлять «национальный эгоизм»: «Апостолы мелких национальностей не стыдятся выражения „эгоизм“. Мне кажется, и русскому национализму не следует чураться этого понятия. Да, эгоизм. Что ж в нем удивительного или ужасного? Из всех народов на свете русскому, наиболее мягкосердечному, пора заразиться некоторой дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной твердостью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не „святые последних дней“, а такой же народ, как и все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства… Суть национализма составляет благородный эгоизм, сознательный и трезвый, отстаиваемый как душа, как совесть».
Меньшиков продолжал и развивал традиционную для «Нового времени» тему необходимости подъема великорусского центра страны: «Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы. Пора возвращаться назад, пора вносить в свою родину больше, чем мы вынимаем из нее, пора собирать землю Русскую из-под навалившихся на нее инородных грузов. Я вовсе не настаиваю на автономии окраин – я настаиваю на автономии русского центра от окраин. Я уверен, что только тогда мы разовьем наше национальное могущество, когда восстановим нарушенное единство, когда отбросим примеси, отказывающиеся войти в нашу плоть и кровь. Кроме народов-победителей, страдающих несварением желудка, мы знаем народы, гибнущие от этой болезни; пренебрегать этими уроками истории мы, националисты, не вправе». От тех окраин, которые невозможно «обрусить» (например, от Польши), Меньшиков предлагал в перспективе отказаться. Главным и прямо-таки онтологическим врагом «русского возрождения» Михаил Осипович считал евреев, беспрестанно и виртуозно обличая в своей публицистике их злокозненность в самых разных сферах российской жизни.
Национальная идея в разных ее вариациях становится главенствующей в творчестве многих «властителей дум»: в поэзии Александра Блока и Андрея Белого, в философских трудах Николая Бердяева и Сергея Булгакова, в живописи Михаила Нестерова… Отдельные смельчаки из оппозиционной русской интеллигенции ставили на обсуждение табуированные прежде для нее проблемы. Струве выступил с резкой критикой украинского «культурного сепаратизма». Он же высказался о законности для русской интеллигенции особых русских интересов и чувств: «Я и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства, право на наше национальное лицо. Чем яснее это будет понято и нами, русскими, и представителями нерусских национальностей, тем меньше в будущем предстоит недоразумений».
Андрей Белый в 1910 г. опубликовал в журнале «Весы», редактируемом В. Я. Брюсовым, статью «Штемпелеванная культура», протестующую против еврейского диктата в литературе и искусстве: «…вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России; кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди; есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то – исключение. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне „эсперанто“ и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык. Если принять, что это все „законодатели вкусов“ в разных слоях общества, то становится страшно за судьбы родного искусства. То же и с издательствами: все крупные литературно-коммерческие предприятия России (…) или принадлежат евреям, или ими дирижируются; вырастает экономическая зависимость писателя от издателя, и вот – морально покупается за писателем писатель, за критиком критик. Власть „штемпеля“ нависает над творчеством: национальное творчество трусливо прячется по углам; фальсификация шествует победоносно. И эта зависимость писателя от еврейской или юдаизированной критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю; с другой стороны – еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской… Равноправием должны доказать мы евреям, что они не дурной народ, и в их стремлении к равноправию мы с ними. И протестом против их гегемонии во всех областях культурного руководительства должны подчеркнуть мы, что они народ иной, чуждый задачам русской культуры; в их стремлении к равному с нами пониманию скрытых возможностей русского народа мы безусловно против них».
Авторы сборника «Вехи» (Бердяев, Булгаков, М. О. Гершензон, Струве, С. Л. Франк и др.), произведшего после своего выхода 1909 г. настоящую сенсацию, выступили с резкой критикой всей интеллигентской политической и культурной традиции – революционизма, «безрелигиозности», «государственного отщепенства», социалистического утопизма, правового нигилизма и т. д.
«Преображение страны новым духом»
Споры об успешности столыпинского курса сегодня ведутся, наверное, не менее бурно, чем в годы его проведения. Поскольку реформы реально осуществлялись всего семь с половиной лет (1907–1914) и были оборваны войной, однозначно утверждать, что они провалились, столь же нелепо, как и настаивать на их безусловной победе. Первые результаты начатых преобразований скорее обнадеживают, чем разочаровывают. Всего к 1916 г. из общины вышли почти 2,5 млн дворов (почти 27 % крестьян). 914 тыс. владельцев сразу же продали свои наделы, чтобы переселиться за Урал или в города. Единоличное владение хуторского или отрубного типа завели 1 млн 210 тыс. домохозяев 47 губерний Европейской России (немногим более десятой части общего числа крестьянских хозяйств в последней), что составило около 15,4 млн десятин земли. С учетом многовекового господства общинных традиций это не такая уж и скромная цифра. «…Много это или мало 15,4 млн. десятин за 9 лет? – рассуждает И. И. Макурин. – Ну, наверное, смотря как сравнивать… Например, с 1991 по 2010 г., то есть за 19 лет, под фермерскими хозяйствами, в том числе и на праве аренды находится 29,4 млн. га земли (1 дес. = 1,092 га). Как видим, цифры совершенно сопоставимые, только динамика у „столыпинских фермеров“ повыше, и это объяснимо – еще не было коллективизации… Разве эта динамика – не победа и не успех?»
Кроме того, далеко не все крестьяне, получившие наделы, имели надобность выходить из общины, утратившей свой прежний принудительный характер, поэтому количество тех, кто подал заявления относительно землеустройства как такового (то есть пожелавших провести внутринадельное размежевание, не обязательно выходя из состава сельского общества), гораздо больше – 6,2 млн – «две трети общинников» (В. Г. Тюкавкин). А вопреки устоявшемуся мнению, цель столыпинской аграрной реформы состояла вовсе не в разрушении общины, а в том, чтобы снять путы с крестьянской самодеятельности, а уже где последняя будет себя проявлять – на хуторе или внутри общины, закон этого не предписывал.
