Марина Ахмедова - Другая другая Россия
— Но с вами тридцать пять лет пожить тоже не сладко.
— Живу не я с ней, а она со мной. Она при мне, и не страх это, а чуткость. Значит, у меня что-то было… Она видит это, чувствует… Видите, как? И я стараюсь. Она устала, из города приехала. Ну что я буду к ней лезть со своими расспросами? Хотя все горит, хочется спросить, но… Если не стараться, то молчание по разным комнатам, бывает и так… Но быстро очухиваемся. Брак — это труды, это тяготы друг друга носить.
— Разве легче они со временем не становятся?
— Во вкус входишь. Что-то стараешься сделать для нее, где-то уступить. Добро всегда имеет вкус, — он смотрит мне в глаза, за окном снова выглядывает солнце. — Это — навык. И не хочется, а идешь первый — прости. Еще раз. И еще раз. И еще. Вот так образуется навык. Как в пьянстве — день пьешь, два пьешь, как-то… да, и у меня бывает. Ну и что? И что? Это — не выход в любом случае, — он смотрит мне в глаза, в его — падает луч солнца. Мне становится некомфортно.
— Зачем вы пьете?
— Ну, милая моя… Если бы все ответили на этот вопрос… Потому что удобопреклонен ко греху, — провозглашает он, и мне кажется, сейчас крикнет — «Казните меня! Виноват!». — В человеке есть свойство такое — ему нравится грех, а он всегда в такую сладкую завернут оберточку — ты поработал, расслабься. Да там тысяча путей. Мы не ангелы, мы все люди, все падаем, а кто-то с подругой пять лет не разговаривает. А я… мне плохо, не выдержал, напился. Самое главное — не лежать и не пить три месяца, а встать и идти дальше.
— Что вам водка дает?
— А у вас есть какие-то сладости? Человек самый любимый?
— Но вы не о сладости говорили, а о горечи.
— А кажется, что сласть, — говорит Мамонов и кого-то мне сильно напоминает. — Вы тоже думаете — вот ваш самый любимый человек, а через пять лет посмотрите — о чем же я думала?
— Тогда навык, — повторяю его слова.
— Тогда навык, — кивает он, и луч выпрыгивает из его глаз. — Тогда к добру привычка, уступать привычка, прощать привычка. В человеке все — привычка. Вы думаете, если я с молодых лет тридцать лет пил, то в понедельник брошу? Происходит борьба, так и с любой страстью. Страсть — это боль, страдание. Жить надо стараться, становиться получше хотя бы чуть-чуть, и зритель это тут же увидит. А если движение происходит, то дело не в новых песнях, не в новых шоу, а в новом человеке, выходящем на сцену. Если он двигается, он интересен будет всегда. Вот так… И кино — тоже самое. Мой герой — он все время в движении, хоть и спит, но он возит, работает, в нем постоянно внутренняя работа идет.
— Но к чему новому он движется?
— Это… — Мамонов мотает головой, и набирает воздух, и сопротивляется, — это — разговор отдельный и особый. Не наш сейчас. Есть книжки.
— Я не для себя спрашиваю.
— И читатель пусть читает, — он, вытянув шею, поводит головой в сторону — категорично.
— Ладно. Про «Остров». Мне фильм, скорее, понравился. Тем, что показано новое отношение к Богу — не упертость, а возможность быть шутом, шутом злым, и при этом Богом любимым.
— Бог любит всех — и убийцу, и Чикатило, и проститутку, и Карла Маркса, и Гитлера. И… не будем про Бога.
— Откуда вы это знаете?
— По собственному опыту.
— Да не такой уж вы грешник, чтоб вы знали, — говорю я так, словно хочу отнять у него это почетное звание — сейчас мне кажется, что Мамонов даже кичится тем, что грешен, и праведником быть ни за что не захочет, ведь тогда придется переписать все его пластинки.
— А я причисляю, — спокойно, но настойчиво говорит он. — Меня давно пора на костре бы сжечь, распять, а я жив. Так и каждого. Детей убиваем? Убиваем. Ненавидим друг друга? Ненавидим. Осуждаем? Осуждаем. Все это — смертные грехи, и за каждый из них мы смерти заслуживаем. В древнем Израиле девушку, застигнутую в блуде, побивали на площади камнями до смерти.
— Хотите, чтобы большую часть женского населения России камнями побили?
— Когда делали обследование на оккупированных территориях, немецкие врачи сказали Гитлеру — «Этот народ непобедим — у них все, кто не замужем, девственницы». Вот как мы быстро все отдали. Вот как было в нашей стране. Отдали кто — мы? Правительство отдало? Отдал каждый из нас. Поэтому работа должна сосредоточиваться на себе. Как сказал прекрасный Александр Мень: «Не бойся, художник, твоя вера на сцене обязательно проявится». Но когда ты делаешь из своего творчества иллюстрацию веры, твоя работа, к сожалению, становится халтурой.
— А вы иллюстрацию любви делаете?
— Я ничего не делаю, я песни делаю, с которыми к вам прихожу. Как это происходит? Тоже тайна. Бывает, идешь уверенный, а пусто. Бывает, идешь слабый, а на видео смотришь — отлично. Факт, что чем хуже ты или лучше, тем полезней или вреднее твой плод. Актер ты, плотник или… Смотрите, как Москву сейчас вылизали. А кто? Узбеки. Не пьют. Хорошие ребята.
— То есть вас они не раздражают?
— А чем?
— А много их.
— На улицах чисто. Можно повсюду видеть плохое, а можно повсюду хорошее.
— А что вам мешает увидеть хорошее не в девственнице — она потеряла девственность, любя?
— Любовь — это делание добра, а делание добра — это семья, вот для чего Бог создал женщину, мужчину, дитя, а не отдельные, получающие друг от друга удовольствие особи. Цель полового акта — родить дитя, — почти по слогам говорит он. — Это круто, представляете?! Это не получить с нее и не получить с него, а слиться вместе, чтобы получить новое.
— Я, может, с этим и согласна, но вы как мужчина сейчас рассуждаете. Не может женщина каждый раз родить дитя.
— Как это не может?! Как это не может?! Вот рядом со мной плотник живет Николай, одиннадцать человек детей у него. Зато батя сейчас на пенсии, так они ему в год по пять-шесть тысяч долларов везут. Они у него в сарае стопками сложены. Он мне говорит — ну куда мне? Вот как… Сначала туго, потом — счастье. Если бы у меня сейчас было семеро, а я… дал санкцию убить. Поэтому как мне не плакать?! Мне что, жить и делать вид, что все в порядке?
— В советское время аборты были обычной практикой.
— Не знаю ничего про других, — мотает головой, словно прогоняет мои слова от ушей, — я про себя знаю, — говорит он, и вдруг тянет, как будто плотину прорвало, но речка не хлынула, только ручеек потек. — Тон-у-у-у… — говорит он. — Человек в реке тонет, а ему говорят — «А знаешь, сколько в другое время?». А он говорит — «Отвали, тон-у-у».
— Так ухватитесь за руку.
— Не рука это — «А вы знаете, сколько было». Не рука. Рука это — вылезай.
— Но если вы думаете об этом, значит, уже вылезаете.
— Моя позиция совпадает с позицией Николая Васильевича Гоголя — общество складывается из единиц. Я стараюсь жить по закону, установленному Богом. Получается мало что. Вот сейчас сижу, пива выпил три бутылки…
— Плохого в этом что?
— А то, что действует на меня плохо, угнетающе, отделяет от чистоты, от веры… Грех, хоть и маленький, но работает, поэтому вот… Дело все в этом… А мы опять к той же теме возвращаемся — что такое любовь. Любовь — это раз отдать, два отдать, три отдать. Как здорово отдавать!
— А брать где?
— Работать и сердцем и душой и рукой, и целый день все должно быть занято. А отдыхать когда? Сон. Встал и понеслось. Другое дело, зачем. Мы возвращаемся в разговоре к нормальным вещам — мотив. Зачем я иду на эту работу, пишу эту статью, разговариваю с этим человеком. Если мотив хороший, неосмысленный даже подчас, совесть спокойна.
— Она бывает спокойна?
— По отношению к частному случаю — да. Мы сейчас делаем правильное дело.
— Я сейчас не очень хорошо делаю свое дело.
— Потому что у меня много есть, что сказать.
— Вы это много раз уже говорили. Дайте мне новое.
— А новое — как? Я вот такой.
— Вчера у вас появилось что-то новое…
— Нет, вот такой я.
Я беру книгу со стола — Исаак Сирин. Читаю его имя. Мамонов выдает гримасу боли.
— Я бы не хотел на божественные темы по причине принятого спиртного напитка.
— Но говоря о любви и свете, вы все равно касаетесь темы божественной. Так или иначе.
— Так или иначе, — повторяет он без гримасы. — Да, конечно.
— Побаиваюсь я вас, — сообщаю ему. — Почему?
— Я старше, — соглашается он. — Страх — что? Страх — чего?
— Я чувствую, вы боретесь, вы подавляете сейчас себя. Вы вспылить можете в любой момент, и на меня вылить. А если не вспылить, то закончить разговор там, где он вам покажется неинтересным, а я еще не закончу.
— Вспылить? Вам кажется, что я такой. Без Бога все страшно, и на улицу выйти.
— Но вы боретесь с собой сильно?
— Если б сильно боролся, уже были бы другие результаты. И вы боретесь, и вы не даете своим плохим чувствам ходу. Правда?
— Правда.
— Вот это и есть борьба. Во имя чего, это уже отдельный разговор — долгий, ненужный. Но это же наше свойство — не отпихнуть, а уступить. Ваше свойство — сидеть и разговаривать. Чего тут бояться? Уважение — да. Иерархия должна быть. Да, я известный артист, да я много сделал для этой страны, не побоюсь этих слов. Обидел я вас что ли чем-нибудь? — спрашивает он, вскинувшись, и снова мне кого-то напоминает, и снова мне становится некомфортно.
