Борис Рощин - Встречи
Представить, как это происходило, нетрудно. Бросили клич: «На помощь Нечерноземью!» — объявили кампанию, понимая ее так: вали комар да муха, лишь бы числом побольше, и навербовали в этом числе десятки мастеров-энтузиастов и сотни случайных халтурщиков, рвачей и даже спекулянтов, которых немало и у нас.
Вот что говорят сами узбеки, ответственные за ход работ:
— Придет иной наш земляк за тысячу километров, тюбетейку снимет, поклонится: «Не ругай, кирпич класть я — совсем худой!..»
Что толкает таких южан к нам на север? А вот что! Сохраняется полностью ставка по прежней работе, начисляется к прежней ставке еще ставка по новой специальности, к этим двум ставкам плюсуется еще полставки разъездных. Итого — две с половиной ставки, чего, как утверждают в бухгалтерии, и не снилось такому работнику на своей теплой родине.
А иной ловкач, говорят старожилы, деньги домой не везет, а накупает в Новгороде фарфора и увозит с собой, впереди ждет тройная спекулятивная сумма.
Польза или вред от такого посланца? Ответ ясен. Более того, рядом с ним работает местный парень и получает в два с половиной раза меньше при большем объеме работы и лучшем качестве.
Какая уж тут нравственная атмосфера!
Да если бы создали такие условия новгородской молодежи, работы эти не на 37 процентов были Вы выполнены, а на 137, ребята не обивали бы пороги в отделе кадров где-то за пределами Новгородчины…
Ежегодно село теряет около четырех тысяч тружеников, выбывающих за пределы области…
А ведь началось все с того, что одним росчерком пера (тут уже не вилами по воде) было утверждено строительство административно-культурного центра нового совхоза… на болоте.
Слышим упрек: поздно об этом, чего после драки кулаками махать?
Нет, не поздно: страда сельского переустройства — в самом начале, и эта стройка — не последняя».
Но вернемся к нашему путешествию.
До самого Шимска оба мои пассажира дремали. Проезжая по мосту через Шелонь, я хотел разбудить Абрамова, но потом передумал. Оставалось недалеко и до села Коростынь, где до сих пор сохранился путевой дворец Екатерины Второй, а уж императрице и путевой «домишко» в худом месте не поставят…
В Коростыни, не советуясь с пассажирами, свернул я с дороги, спустился с холма пониже, к березовой рощице, и выключил мотор.
— То само, почему стоим? — проворчал Абрамов, открывая глаза. И замер.
Перед нами, за частоколом высвеченных заходящим солнцем берез, лежало Ильмень-озеро. Внизу, под угором, куда не дотягивались уже солнечные лучи, оно отсвечивало зеркальной гладью, чуть дальше — светилось серебром, а на горизонте розовело, сливаясь с багряными кучевыми облаками. В полукилометре от берега, чуть слышно постукивая моторами, шли рыбацкие соймы.
Федор Александрович долго сидел не шевелясь, смотрел в ветровое стекло кабины, молчал. Потом повернул голову ко мне, произнес тихо:
— Ну, Борис, то само, спасибо…
Мы вышли из машины. Федор Александрович, ничего не говоря, захромал от нас с Антонином в сторону. Долго бродил в березовой рощице один, потом по крутому каменистому склону спустился к воде. Крикнул:
— Антонин! Борис! Надо искупаться.
Прихватив фотоаппарат, мы с Чистяковым двинулись по узкой тропке вниз к озеру. В это время Федор Александрович уже фыркал, плескался в воде. Мы с Антонином последовали его примеру.
После купания, когда плясал Федор Александрович на каменистом берегу, вытряхивая из ушей воду, принялся я ловить его видоискателем фотоаппарата. И только тогда увидел на ноге Абрамова две страшные вмятины.
— Это у него пулями навылет, — тихо пояснил Антонин.
В Старой Руссе мы сразу же завернули к Дому-музею Достоевского. Хотя музей находился на реставрации и был для посетителей закрыт, я надеялся, что директор музея Георгий Иванович Смирнов по старой дружбе примет нас. Директора, однако, в музее мы не застали. Время было позднее, и дом Достоевского оказался на запоре. Оставив своих спутников на берегу Перерытицы, я поспешил к Георгию Ивановичу домой.
Здесь мне придется вновь сделать оговорку: рассказ о встрече писателей с директором Дома-музея Достоевского Смирновым поведу исходя из того, что читатель ознакомился уже с очерком «В Старую Руссу, к Достоевскому». Это позволит мне, говоря о Георгии Ивановиче Смирнове, во многом не повторяться.
Георгий Иванович проживал один в маленькой однокомнатной квартире на третьем этаже. Квартира его никогда не запиралась, даже тогда, когда хозяин ее отлучался из города на несколько дней. Правда, однажды Георгию Ивановичу пришлось все же поплатиться за эту свою привычку, обворовали. Унесли немало нужных ему и ценных книг, и с тех пор Георгий Иванович нет-нет да и поворачивал ключ в дверях своей квартиры, опасаясь, видимо, за самое ценное, что оставалось у него в доме: записи своих размышлений о личности Федора Михайловича Достоевского и его творчестве. Записи эти Георгий Иванович вел много лет, кое-что из них читал и нам с Горышиным, слушать их было любопытно. Как рассказывал нам Георгий Иванович, работал он над «Размышлениями» и по ночам, просыпаясь всякий раз ровно в час ночи. К этому времени в голове его уже «созревали» нужные мысли, ему оставалось только проснуться и записать их на бумагу. На эту ночную работу уходило у него, как правило, ровно час времени. В два часа ночи Георгий Иванович вновь засыпал. Понятно, что «размышлял» Георгий Иванович о личности и творчестве любимого писателя не только во сне, но всякий раз с вечера на ночной час «настраивался»…
Когда я толкнул незапертую дверь и вошел в комнату Георгия Ивановича, в которой стоял обычный холостяцкий кавардак, хозяин лежал уже в кровати под одеялом и широко раскрытыми диковатыми глазами смотрел в потолок, наверное, «настраивался».
Я поздоровался.
Георгий Иванович перевел на меня взгляд, помедлил чуть-чуть и, не отвечая на приветствие, спросил:
— Борис Алексеевич, вы хорошо знаете «Мастера и Маргариту»?
— Читал, Георгий Иванович.
— Не находите ли вы в этой вещи некоторую внутреннюю связь с «Братьями Карамазовыми»? В последнее время меня очень увлек этот роман Булгакова.
— Георгий Иванович, мы приехали…
— А где же Глеб Александрович?
— На этот раз без Горышина. Со мной писатели Абрамов и Чистяков.
Мне показалось, что фамилии писателей особого впечатления на Георгия Ивановича не произвели. Хозяин дома был явно разочарован и подниматься с кровати не спешил. Я принялся объяснять Георгию Ивановичу, что Федор Абрамов очень серьезный писатель, лауреат Государственной премии СССР, что он человек со своим характером, в прошлом — раненый фронтовик и так далее. Но только после того как я сказал, что Федор Абрамов в свое время возглавлял кафедру литературы в Ленинградском университете, а Глеб Горышин учился у него и до сего времени считает Федора Александровича своим учителем, хозяин дома отбросил в сторону одеяло и принялся одеваться. Однако полным душевным расположением к гостям-писателям Георгий Иванович, видимо, так и не проникся. Когда спускались мы с ним по лестничным маршам, пофыркивал директор Дома-музея Достоевского и со скрытым бойцовским задором поддергивал локотками свой неизменный черный пиджачок.
Скажу сразу: встречи, на какую надеялся, того впечатления от посещения Дома-музея Достоевского, которое оставалось всякий раз у меня прежде, в тот раз не получилось.
Церемонно поздоровавшись с писателями, Георгий Иванович отпер заборную калитку и с ледяной любезностью пригласил всех войти. Во дворе он тотчас принял позу экскурсовода и, по обыкновению, некоторое время пристально смотрел на незваных экскурсантов, как бы пытаясь сразу же подчинить их своей воле. Чистяков взгляда директора музея не выдержал, снял очки, стушевался. Абрамов выдержал. Несколько мгновений они стояли друг перед другом, сцепившись взглядами. Георгий Иванович сверлил Абрамова пронзительными диковатыми глазами, как бы спрашивая: сейчас посмотрим, зачем вам понадобился Федор Михайлович Достоевский? «Ну-ну, давай покажи и расскажи нам такое, чего мы не знаем», — казалось, отвечал тяжелый немигающий взгляд Абрамова, и нижняя губа писателя скептически отвисала.
Наверное, эта внутренняя ершистость Федора Абрамова и вывела директора музея из равновесия. Желая, видимо, перед строптивым экскурсантом сразу взять «быка за рога», Георгий Иванович без обычного словесного «разогрева» копнул творчество Федора Михайловича так глубоко (до соотношения воли и обстоятельств, до внутренней связи творчества Достоевского с творчеством Данте), что увяз в нем. И принялся под беспощадным молчанием Абрамова неуклюже выбираться на поверхность, ко времени покупки Федором Михайловичем и Анной Григорьевной дачи Гриббе в Старой Руссе.
