Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
Однако последующие строчки более чем убедительно опровергают высказанное предположение:
Хорошо — что никого.
Хорошо — что ничего.
Так черно и так мертво.
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать (1,276).
Известно, что Г. Иванова одним из первых в его поколении писателей назвали «русским экзистенциалистом». Речь шла о том что он, как и некоторые другие литераторы, и старше и младше его, были «исторгнуты в классическую экзистенциальную ситуацию заброшенности …в чужой, «абсурдный» мир, посторонность одиночество. История очертила вокруг них некий трансцендентно-непереходимый рубеж, за которым лежало то, что стало им абсолютно и навеки недоступно, — былая Россия, их потерянный рай…» [342].
Что же остается, когда ничего не остается, когда всё отнято? Можно ли найти что-то хорошее, когда всё плохо, или — ещё точнее: в плохом хорошее? В этой ситуации со всей, воистину, запредельной беспощадностью возникает вопрос о свободе. По словам А. Камю, «чтобы знать, свободен ли человек, достаточно знать, есть ли у него господин» [343]. Понятно, что слово «господин» следует понимать в самом широком смысле, в том как раз, в каком понимает его Г. Иванов, — это и родина, любовь к которой делает человека несвободным, это и царь с его властью и подданными, это и Бог, всё определяющий в человеческой жизни, и начало её и конец. Иными словами, только человек, потерявший всё, во всём разуверившийся, человек, «пробужденное сознание» которого позволяет ему совершить «бегство от сновидении повседневности», «абсурдный» человек, как называли его экзистенциалисты, способен претендовать на абсолютную свободу.
«Идея «Я есмь», мой способ действовать так, словно всё исполнено смысла… — всё это… опровергается абсурдностью смерти. Смерть становится единственной реальностью, это конец всем играм. У меня нет свободы продлить бытие, я раб… Какая свобода в полном смысле слова может быть без вечности?»…
И в то же время это и становится основанием для другой, скажем так, — подлинной свободы: «ведь человек абсурда лицом к лицу смертью… чувствует себя освобожденным от всего… По отношению ко всем общим правилам он совершенно свободен…
Вселенная абсурдного человека — это вселенная льда и пламени, столь же прозрачная, сколь и ограниченная, где нет ничего возможного, но всё дано. В конце его ждет крушение и небытие. Он может решиться жить в такой вселенной. Из этой решимости он черпает силы, отсюда его отказ от надежды и упорство в жизни без утешения» [344].
Именно «в такой вселенной» без всякой «надежды» и «утешения», но – «совершенно свободным» и «решается жить» лирический герой Г. Иванова. Да, «мертвее быть не может», да, «никто нам не поможет», но выбор (назовем это так, хотя альтернативы-то здесь нет) был сделан, а потому: «И не надо помогать».
Над вопросом, какая она, не только свобода в свете вечности, но и жизнь, в её самых разных проявлениях, в её прошлом, настоящем и будущем, Г. Иванов задумывался постоянно, и особенно в таких своих книгах, как «Отплытие на остров Цитеру» (1937), «Стихи. 1943 — 1958», "Izbrannye stikhotvorenia" («Посмертный дневник»), 1975.
Известно, что к 1937 году претерпела изменение не только графика написания названия книги «Отплытие на остров Цитеру», но и в значительной степени символика названия и общий замысел книги. «Отплытье на о. Цитеру» (1912), по признанию автора, было связано с названием картины Ф. Ватто и, критики прибавляли в этом случае,культом Афродиты, который был распространен на острове Цитера (Кифера). В новой книге, как и в других последующих, можно было уловить, пусть отдаленную, перекличку с поэзией Ф. Сологуба. Весьма тщателен в этом смысле его лирический цикл «Звезда Маир», где речь идет о Земле Ойле, озаренной этой Звездой. На этой Земле Ойле «далекой и прекрасной Вся любовь и вся душа моя… Там, в сияньи ясного Маира, Всё цветет, всё радостно поет… В колыханьи светлого эфира, Мир иной таинственно живёт» [345].
В этой сказочной Земле Ф. Сологуб находил «утешение» (по слову Блока), ибо жизнь на ней обретала вечность. Однажды в минуту откровенности, по словам Г. Иванова, Ф. Сологуб признался А. Блоку, что писать «о самом главном» он не может. Блок переспросил: «о самом главном»? «Да. О страхе перед жизнью». С этим неожиданным признанием связана и другая его «обмолвка»: «Искусство — одна из форм лжи. Тем только оно и прекрасно. Правдивое искусство — либо пустая обывательщина, либо кошмар. Кошмаров же людям не надо. Кошмаров им и так довольно» (3, 139, 140).
Страх перед жизнью, по словам Сологуба, «бабищей дебелой и румяной, но безобразной», и, конечно, перед смертью («я её не хочу и боюсь») постоянно ощущается в его стихах на всех этапах творческого пути. Именно от этого «кошмара» и пытается он найти «меж звезд» дорогу к своей Земле-Стране:
Мой прах истлеет понемногу,
Истлеет он в сырой земле,
А я меж звезд найду дорогу
К иной стране, к моей Ойле.
Я всё земное позабуду,
И там я буду не чужой, —
Доверюсь я иному чуду.
Как обычайности земной. [346]
Г. Иванов не соглашается с этой его «обмолвкой»: «В лучшем из созданного Сологубом, его стихах, никакой «лжи» нет. Напротив, стихи его — одни из самых «правдивых» в русской поэзии». И вместе с тем, не может не признать, что «страх» этот перед жизнью — смертью Сологубом никогда не был преодолен. Это и дает основание Г. Иванову поразмыслить над тем, что отличает «великого» поэта и высказать весьма принципиальное для себя отношение к бытийным проблемам.
«Совсем недавно, пишет Г. Иванов, Сологуб был назван «великим поэтом». Это преувеличение, разумеется.
В искусстве «великое» начинается как раз с какой-то «победы» над тем «страхом перед жизнью», которым заранее и навсегда был побежден Сологуб. Но, конечно, он был поэтом в истинном и высоком смысле этого слова…» (3,144, 145).
Невольно возникает вопрос, а был ли этот страх перед жизнью — смертью у самого Г. Иванова? Да, несомненно был. Но следует добавить; в последних и лучших своих книгах (выше они были названы) ему удалось если и не окончательно преодолеть этот страх, то в значительной степени потеснить его (но в большей степени, пожалуй, это коснулось страха перед смертью).
Разумеется, не случайно был упомянут здесь цикл Сологуба «Звезда Маир» и его «Земля Ойле». Как и лирический герой Сологуба, герой Г. Иванова в его книге «Отплытие на остров Цитеру» также устремляется — «отплывает» в какие-то межзвездные края. В качестве своеобразного эпиграфа можно рассматривать стихотворение, открывающее эту книгу, где центральной вполне можно считать вот эту строчку: «О, далек твой путь за звездами на север, Снежный ветер, белый веер твой» (1,297). В следующем стихотворении это движение от земной жизни к «звездной вечности» продолжается: проносятся мимо и навсегда исчезают и самые масштабные, и самые сокровенные события и мгновения жизни. Создается впечатление, что герой прощается, говорит последнее прости всему, что радовало и огорчало его в том навсегда ушедшем времени. От всего, что было, остается только музыка, и она вызывает печаль. И это понятно, ведь музыка почти всегда пробуждает прежде всего воспоминания, напоминает о том, что всё самое дорогое, заветное и неповторимое проходит и навсегда исчезает: и начало жизни, и любовь, и надежда на счастье…
Это месяц плывет по эфиру,
Это лодка скользит по волнам,
Это жизнь приближается к миру,
Это смерть улыбается нам.
Обрывается лодка с причала
И уносит, уносит ее…
Это детство и счастье сначала,
Это детство и счастье твое.
Да, – и то, что зовется любовью,
Да, – и то, что надеждой звалось,
Да, – и то, что дымящейся кровью
На сияющий снег пролилось.
…Ветки сосен – они шелестели:
"Милый друг, погоди, погоди…"
Это призрак стоит у постели
И цветы прижимает к груди.
Приближается звездная вечность,
Рассыпается пылью гранит,
Бесконечность, одна бесконечность
В леденеющем мире звенит.
Это музыка миру прощает
То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит. (1, 298).
Этот мотив «отплытия» в ту страну, на тот «Остров», с которого никто никогда не возвращается, постоянно возникает в его стихах, а с годами все отчетливее звучит в них тема смерти, всё и вся поглощающей и обесценивающей, лишающей всякого смысла все мысли и чувства, слова, дела и события.
