Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович
И. Т.: Но какую-то аргументацию этому Нагибин дал? В чем, как вы любите говорить, пойнт этого переживания?
Б. П.: А вот возьмем резюме это сюжета, сделанное Солженицыным в его «Литературной коллекции» – в тексте, названном «Двоенье Юрия Нагибина».
«Самое удивительное то, что русский народ – фикция, его не существует», «есть население, жители, а народа нет», <…> «не произношу слова „народ“, ибо народ без демократии – чернь», «чернь, довольно многочисленная, смердящая пьянь, отключенная от сети мирового сознания, готовая на любое зло. Люмпены – да, быдло – да, бомжи – да, охлос – да», – и вот «этот сброд приходится считать народом». «Сеятели и хранители попрятались, как тараканы, в какие-то таинственные щели» и «по-прежнему ничего не делают». <…> «сельское население живет вне политики, вне истории, вне дискуссии о будущем, вне надежд, не участвует в выборах, референдумах». А вот и прямой монолог: «Во что ты превратился, мой народ! Ни о чем не думающий, ничего не читающий, нашедший второго великого утешителя – после водки – в деревянном ящике… одуряющая пошлость, заменяющая тебе собственную любовь, собственное переживание жизни». Хуже того: «ты чужд раскаяния и не ждешь раскаяния от той нежити, которая корежила, унижала, топтала тебя семьдесят лет», «он же вечно безвинен, мой народ, младенчик-убийца», «самая большая вина русского народа, что он всегда безвинен в собственных глазах. Мы ни в чем не раскаиваемся, нам гуманитарную помощь подавай». Да и «едва ли найдется на свете другой народ, столь чуждый истинному религиозному чувству, как русский», «липовая религиозность», «вместо веры какая-то холодная остервенелая церковность, сухая страсть к обряду, без бога в душе», «неверующие люди, выламываясь друг перед другом, крестят детей».
Ну что ж, конспект нагибинских мыслей о русском народе вполне корректный. Понятно, что Солженицыну такое отношение к русским понравиться не могло. И обсуждать эту тему – кто в данном случае прав или неправ – нам ни к чему, мы не о русском народе говорим, а о писателе Нагибине. Писателя мы оцениваем не по тому, русофоб он или русофил, а по тому, как он пишет. И здесь самое, так сказать, смешное, что Нагибин Солженицыну как писатель нравится, он явно отдает должное его мастерству. Отсюда слово «двоенье» в названии солженицынского текста: то есть однозначной ему негативной оценки Солженицын давать не хочет. И очень чувствуется, что Солженицыну понравилась другая тогдашняя вещь Нагибина – «Моя золотая теща».
И. Т.: А ваше отношение к этой вещи?
Б. П.: Должен сказать, что я этой истории не поверил. Нагибин пишет, что у него случился роман с матерью его второй жены – дочери знаменитого Лихачева, директора автомобильного завода ЗИС, который потом стал ЗИЛ – в честь самого Лихачева. Очень высокономенклатурная семья, но и в ней Нагибин ненадолго задержался. Скандала вроде бы не было, но это потому, что и самого этого романа в действительности не было. Это нагибинский комплекс – придумывать любовь мужчины к женщине старшего поколения. У него еще рассказ давний был, как он школьником крутил роман с учительницей. Тот же комплекс. И детали насквозь придуманные. Например, как эта самая золотая теща подсунула ему револьвер. Лихачева убить, что ли? Вот одна эта деталь всю конструкцию на нет сводит.
И вообще, Иван Никитич, я считаю, что эти нашумевшие вроде как автобиографические повести – не самое важное у позднего Нагибина. Иная тема его не отпускала, начатая вот в том рассказе 1982 года, кажется, «Терпение». Это об инвалидах войны, убранных с улиц больших городов на остров Валаам, чтоб не портили зрелищем уполовиненных тел настроение победителям. А в шестидесятые годы начали на этот живописный остров со старинным монастырем водить пароходные экскурсии – и вся правда об острове открылась. Об этом и Солженицын писал. В рассказе «Терпение» героиня на экскурсии узнает в одном инвалиде свою старую, довоенную еще любовь. Происходит тяжелая встреча. А потом, на обратном пути, она бросается с парохода и пытается доплыть до острова, в результате гибнет.
И что характерно: Нагибина не отпускала эта тема. Он написал еще рассказ «Другая жизнь» – о том, что на этот остров уезжает дочь вот той погибшей экскурсантки и начинает жить с ее любимым инвалидом. Мрачноватая фантазия. Но мало того: Нагибин пишет довольно объемистую повесть «Бунташный остров», придумывая бунт инвалидов, которых решили перевести в другое место, опять сокрыть от глаз людей.
Мне кажется, что эта тема возникла у Нагибина вполне органично: это его тоска о невиданном, незнаемом отце.
Ну вот и решайте, кем легче было себя ощущать Нагибину – евреем или русским. Я решать не берусь.
Новиков
И. Т.: Борис Михайлович, вы предложили тему «Поэт Денис Новиков». Что вас подвигает на такой разговор?
Б. П.: Глубоко личные мотивы, если угодно. Я этого поэта, можно сказать, открыл – как раз тогда, когда о нем, похоже, стали забывать. Денис Новиков умер в 2004 году в каноническом для поэта возрасте тридцати семи лет.
И. Т.: Как Пушкин, Маяковский и Рембо.
Б. П.: Что и говорить, в славный он ряд стал – если, конечно, считать, что ранняя смерть служит доказательством подлинности поэта. Но во всяком случае повышенная ранимость души, повышенная ее чуткость к бытию – и небытию, стоит добавить, – почти обязательная характеристика поэта. Поэт не может быть эмоционально глухим человеком.
И. Т.: Только ли в эмоциях дело? Ведь вы, Борис Михайлович, в наших разговорах часто приводили высказывание Томаса Элиота: стихи пишутся не для того, чтобы выражать чувства, а для того, чтобы избавиться от них.
Б. П.: Правильно, чувствительные стихи – всегда плохие стихи, но это не значит, что хороший поэт, настоящий поэт ничего не чувствует, что для поэтического импульса не нужно эмоционального влечения. Но стихи – это другое, это уже преодоление земного плена со всеми его переживаниями – не мимезис, а катарсис, возвышенно говоря. И я бы такой тезис выдвинул – совершенно необходимый не мимезис, а катарсис, возвышенно говоря. И я бы такой тезис выдвинул – совершенно необходимый именно в разговоре о Денисе Новикове: поэт жив до тех пор, пока он способен преодолевать свои чувства, сублимировать их, то есть писать стихи. А Денис Новиков перестал писать стихи за четыре года до своей смерти. Вот четыре года и протянул.
И. Т.: Но тогда надо как-то коснуться его биографии. Денис Новиков родился в Москве в 1967 году, писать и печататься стал рано – к его двадцатилетию уже шла перестройка, ликвидировавшая цензуру. При жизни он выпустил четыре книги стихов, не говоря о многочисленных журнальных публикациях. Одно время жил в Англии, пытался в ней укорениться, но не вышло, похоже, по чисто личным мотивам. Вернулся в Москву, но оттуда снова уехал, на этот раз в Израиль, где вскоре и умер.
Б. П.: Израиль вообще для людей восточного блока был некоей резервной площадкой, отнюдь не только для евреев. Можно вспомнить польского писателя Марека Хласко, звезду шестидесятых годов – он тоже в конце концов выбрал Израиль, пожив и в Париже.
И. Т.: Но все же, Борис Михайлович, что вы имели в виду, назвав Дениса Новикова вашим личным открытием?
Б. П.: Я на него напал совершенно случайно, бродя по интернету, – то есть никаких рекомендаций на этот счет не имел и о Новикове ничего не слышал. И вот нашел на фейсбуке его стихотворение «Россия». Я тут же написал в комментарии: эти стихи скоро станут русской классикой. На мою реплику посыпались ответы, замечания, даже опровержения, и постепенно стала накапливаться информация. А в конце 2018 года вышла в Москве книга Дениса Новикова под названием «Река – облака» – можно сказать, полное собрание сочинений. Я эту книгу тут же приобрел и с тех пор читаю. Поэтов нужно читать долго и, так сказать, монопольно, о других поэтах забыв. Тогда и выбранный откроется.
