Марина Ахмедова - Другая другая Россия
— Я скажу вам честно, для меня все люди одинаковы — что звезда, что звездочка, — отец Арсений продолжает разговор, начало которого я снова не слышала. — А то певица — Мадонна! Мадонна! Кощунница она — на кресте себя распяла. В Бога одного верить надо…
— А у вас Алла Борисовна, кормящая младенца, на одной стене с Богородицей висит… — вставляю я.
— А вы, милочка, не задавайте глупых вопросов, если не хотите, чтобы вам про розовые кофточки говорили… Вы думаете, все батюшки неграмотные, неинтеллигентные. Знаю я, что вы в своей желтой прессе пишете.
— А вы, батюшка, видно, желтой прессой увлекаетесь?
Отец Роман заметно нервничает: мой тон в разговоре со священником непозволителен.
— Батюшка, вам чаю или как? — выходит из кухни крупная женщина — повариха Маша, единственный человек в доме, которого побаиваются и сам отец Арсений, и его гости.
— Или как… — отвечает батюшка.
Отец Иоанн приносит отцу Арсению чай.
Днем без благословения посещаю строящийся келейный корпус. Бригада молодых рабочих из Кургана показывает мне помещение, отведенное под спортзал, узкие кельи на двоих, умывальные, витражи… У входа объявление: «За курение — штраф 1000 рублей».
— А почему местные на стройке не работают? — спрашиваю я.
— Не хотят, — пожимают плечами рабочие. И спрашивают: — Вы к Арсению приехали?
Я замечаю их странный тон и ухмылки, когда речь заходит об отце игумене.
Вечером иду греться в наместнический дом: наш «ледяной домик» у церкви так и не протопился. Батюшка, сидя напротив телевизора, смотрит православный канал, гости пьют за столом чай с пирожками. Приходит художник Сергей со списком с Казанской иконы — его отец Арсений передает в Майкоп с отцом Романом. Молодые ребята, обычно сопровождающие батюшку за пределами дома, сгрудились у стола — помогают Сергею паковать икону. «Сироты», — представляет их мне батюшка.
Он благословляет меня посидеть на соседнем с ним стуле. Рядом лежит черная кошка Мурка с надорванным хвостом и аппаратом Илизарова в задней лапе. Полтора месяца назад она родила, но уже снова беременна. Мурка всегда беременна. Она — вечная мама. На исповеди отец Арсений всегда спрашивает прихожан, не обижают ли они братьев наших меньших.
— Что ты постоянно глупые вопросы задаешь? — журит он меня. — Что, по-твоему, все деньги надо нищим раздать? Их на храм жертвуют. Раньше тут вообще ничего не было, все пришлось заново отстраивать.
— Может, расскажете немного о себе? Я хочу показать вас в репортаже таким, какой вы есть, а не каким кажетесь… — говорю я, надеясь, что отец Арсений окажется лучше, чем кажется.
— Ничего я тебе не расскажу… Я очень больной человек, у меня серьезное заболевание и… да много чего у меня… Меня много раз предавали, поэтому ничего я не стану о себе рассказывать. На пути моем столько бес-чес-ти-я! Ты людям душу открываешь, а они тебя предают.
«Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Евангелие от Матфея 25:40». Это надпись на большом рисунке, стоящем на полке рядом с телевизором. На нем изображен Иисус Христос с окровавленным человеческим эмбрионом в руках. Отец Арсений поручил Сергею написать такую икону — против абортов. На исповеди он всегда спрашивает у мужчин: «Не приходилось ли вам быть соучастником аборта?»
— Это то, что одним из высших грехов является, и для мужчин тоже, — вздыхает он, заметив, что я разглядываю рисунок.
Тем временем диктор громко рассказывает о подвижниках и истинном благочестии.
— Сергей, — обращаюсь я к художнику, — а вы заметили, что президент Медведев похож на Николая Второго?
Сергей, сироты, отец Роман и бизнесмен из Майкопа сгрудились в углу у иконы царя-мученика и внимательно ее разглядывают.
— Это ты когда заметила? — спрашивает отец Арсений.
— Вчера, когда смотрела на фотографии царской семьи в нашем домике…
— Вот потому мне и сложно писать Николая, — говорит Сергей. — Я давно заметил это сходство, и мне трудно не придать царю черты Медведева.
Сергей мечтает написать семью Путина. Когда он слышит слово «Россия», то представляет огромное поле с золотящимися колосьями пшеницы.
А по-моему, Россия — это Чимеево.
«Журналисты мужиков побили»— Выпейте с нами по маленькой! Ну-у-у выпейте с нами по маленькой… Стойте! Мы вас не пропустим, пока с нами не выпьете!
Я смотрю в глаза мужиков, выбежавших на дорогу из-за магазина с бутылками в руках и преградивших нам дорогу к наместническому дому, и не вижу в них ничего.
— Не пропустим мы вас… — говорит самый молодой, протягивая к нам большие красные руки. Фотографа хватают за фотоаппарат. У меня фотоаппарата нет, поэтому меня пытаются ухватить за другие места.
Вечером мы все-таки сидим за столом у отца Арсения.
— Деревенские бабы недовольны, — шепчет мне послушник Стефаний. — Говорят, московские журналисты их мужиков побили… Батюшка же вас не благословлял…
Батюшка смотрит на нас с укором — драться с местными мужиками он нас точно не благословлял.
У отца Арсения большое хозяйство — скотный двор: козы, овцы, лошади, коровы и большой хряк Борис. Чимеевские там не работают. Спрашиваю почему. Наместник в это время смотрит телевизор.
— Дай-ка сюда, — выдергивает он у меня из рук диктофон и подносит его ко рту. — Приглашаю всех желающих юношей, отслуживших в армии и хотящих послужить Богу, в наш монастырь, Свято-Казанский Чимеевский, — говорит он так, будто стоит на трибуне.
— Да у вас тут все местное население безработное, — напоминаю я. — Или вы ему платить не хотите?
— Мы и их зовем… За деньги зовем… Они просто не работают… Вообще… Ой, ба-лин! — он вдруг закрывает лицо руками. — Ай-ай-ай-ай-ай!
На экране двухлетний мальчик из Иркутска, избитый родителями. Он лежит раздетый на больничной койке, камера наезжает ближе — видны ожоги от окурков. Заглядываю в лицо отцу Арсению — он плачет.
Утром захожу в храм. У Сергея творческий токсикоз. Он капризен, как женщина, вынашивающая ребенка. Может вскочить среди ночи, побежать в церковь, взобраться на леса и писать до утра — как сегодня.
Снег идет крупными хлопьями. Сергей сидит на лесах и пишет Страшный суд. Однажды ему устроили фотосессию, в 97-м. Он тогда еще сольной карьерой занимался. На нем были узкие кожаные брюки, которые малы ему на несколько размеров. Лицо чесалось от грима. Сергей тогда был «сисипопочным», то есть популярным поп-певцом. Но иконы уже писал. Как-то вызвал его к себе архиепископ Самарский Сергий, очень корректно и деликатно с ним поговорил, и Сергей петь перестал.
— Почему вы пишете людей красивее и моложе, чем они есть? — спрашиваю я.
— Потому что я не их пишу, а портрет сердца человеческого.
— А на сердце, думаете, морщин не бывает?
— Бывают. И раны могут быть. Но я о сердце не материальном говорю, о душе, скорее. Мне неважно, известный человек или нет, я пишу его таким, каким он в душе своей есть…
— Ошибиться не боитесь? Вы ведь лично с Аллой Борисовной не знакомы.
— Это на ощущениях, а я им верю. А почему бы не верить, раз они есть? Люди спят в своих кроватках, и им снятся сны — добрые или недобрые. Это уж их дело. Вот Путин или Медведев, они сидят высоко над миром. А перед художником такие, какие есть. Уж извините, — говорит он с лесов, обращаясь не ко мне, а к воображаемым Путину с Медведевым.
В храме эхо.
— Но как понять, что у человека душа красивая? — спрашиваю я.
— Кристинка к нам дважды заезжала. А Алла Борисовна — умничка, она деньги на этот келейный корпус пожертвовала. Понять человека — это ведь тоже своего рода таинство…
— Которое не имеет ничего общего с тем, что отец Арсений к Пугачевой хорошо относится?
— Хорошее в любом человеке есть. Иногда оно просто скрыто. Но никогда, никогда нельзя лишать человека шанса на спасение!
Сергею каждую ночь снятся сны, всегда цветные. Нарисованные им самим картины не снятся никогда.
Кривая свечаБатюшку всегда сопровождают люди и звуки. Он словно боится остаться один и в тишине.
— Вот здесь бы мулечку красную посредине повесить, — говорит он женщинам, развешивающим занавески в гостевых покоях келейного корпуса.
— Знаешь, сколько я за эти занавески отдал? — спрашивает он меня. — Триста пятьдесят тысяч!
Моим ногам тепло, их согревает пол с подогревом.
— Вы забываете, что я — журналист. Я напишу про ваши занавески, поэтому прошу вас больше ничего такого мне не показывать.
— А мебель нравится? — вздыхает он. — В Москве заказывал…
Сироты не сводят с меня глаз.
— Когда я не поступил в художественное училище, пошел на повара учиться. Да-да, у меня были блестящие кулинарные способности…
