Александр Крон - Бессонница
— Последний раз? Дай подумать. Это было на похоронах. Конечно, заметил.
— Бороду?
— Да.
— Так вот, он ее сбрил!
Алексей торжествует, но я плохо понимаю, что его так веселит.
— Ну?
— Что "ну"?
— Не вижу связи.
— Лешенька, я был о тебе лучшего мнения. Вдумайся. Проникни внутренним взором.
— Допустим, — говорю я растерянно. — Но в таком случае твой шеф поторопился с бритьем. Кое-что будет зависеть и от меня.
— Знаю, Лешенька. Знаю, но не досконально. Мы с тобой все-таки давненько не общались, а за такой срок…
— Можешь не продолжать. Все клетки сменяются? Не все. А те, что уходят, оставляют заместителей. В тебе, Леша, тоже сменилось немало клеток, однако я выложил тебе все как на духу.
— Чую и ценю. И для начала сразу же скажу тебе: если вы с Бетой рассчитываете, что у Николая Митрофановича в результате перенесенных потрясений тоже сменилось много клеток, то могу вас заверить — изменились обстоятельства, а не он. Он — натура цельная. Вся беда, что он так же не создан для науки, как я, но в отличие от меня не считает это существенным препятствием.
— Значит, ты советуешь…
— Э, нет. Я ничего не советую.
— Почему же?
— Потому что от ваших переговоров некоторым образом зависят судьбы близких мне людей, и я постановил для себя: никак на них не влиять.
— На кого "на них"? На людей или на переговоры?
— И на людей и на переговоры.
Я смотрю на Алешку. Мало того что он начал заикаться — у него покраснела шея. Надо бы его пощадить, но я не имею права на слабость.
— Прекрасно, — говорю я. — Но ты забываешь, что от исхода переговоров зависит и моя собственная судьба, а так как я, по-видимому, не вхожу в число близких тебе людей, то давай на этом и прекратим разговор.
Конечно, я режу по живому, но чего же и ждать от живореза. Занятия вивисекцией не умягчают характера. Я знаю, Алешка капитулирует, вопрос только во времени.
Несколько минут мы идем в полном молчании. Алексей все время застревает около лежащих на земле стволов. Деревья здесь дряхлые, с похожими на присосавшихся слизняков жесткими грибовидными наростами. Одно такое дерево лежит поперек нашего пути, запирая его как шлагбаум. Алексей садится на него верхом и предлагает мне место напротив. И вот мы сидим нос к носу, слегка покачиваясь на пружинящем стволе, сидим как в те времена, когда мы, неразлучные Лешки, зарабатывали на обед пилкой дров, моложавый доктор наук, сохранивший форму благодаря режиму и диете, — и младший научный сотрудник без степени, сохранивший молодость неизвестно почему. Генерал-майор запаса и снятый с учета солдат-ополченец. Мы смотрим друг другу в глаза, и разделяющая нас прозрачная пленка тает и опадает. Мы уже ухмыляемся.
— Ты заставляешь меня выдавать чужие тайны, — рычит Алешка.
— Угу, — беспощадно подтверждаю я. — Чужие тайны близких тебе людей.
— Надеюсь, тебе тоже. Речь идет об Илюшке.
— Это я уже понял.
— А теперь пойми главное. Мое место здесь, но Илюшка тут захиреет и сопьется. Если босс вернется в Институт, он заберет Илью с собой.
— Ты в этом убежден?
— Почти. На девяносто девять процентов. Один процент всегда надо держать в запасе.
— Это что же — угрызения совести?
— Еще чего захотел! Просто Илья в самом ближайшем времени станет его зятем.
— Зятем?!
Вид у меня, вероятно, растерянный. Алексей хохочет.
— Ну да. Ты что, никогда не был ничьим зятем?
Удар ниже пояса, но я переношу его с кротостью. Алешка все еще ржет:
— Ты хочешь спросить: любовь или расчет? Любовь. Обоюдная и с первого взгляда. Кудефудр, как говорят у вас в Париже.
— Что за девица? Дочь своего отца?
— В известной мере. Характеры и взгляды, как ты знаешь, не передаются генетически. Передаются возможности. Девка — перец, властная и думает своей головой. Но перед Илюшкой тает.
— А отец? Не против?
— Вроде нет. Он ведь у нас без предрассудков. Да и Галочка не такая телка, чтоб спрашивать родительского благословения. Единственное отцовское требование — впрочем, тут мы все едины — чтоб Илюшка не прикасался к бутылке. И он поклялся Галке страшной клятвой…
Я чуть было не бухаю, что клятва уже нарушена, но вовремя захлопываю рот. Алешка все же настораживается:
— Кстати, ты его больше не видел?
Задача-двухходовка. Сказать, что не видел, — соврать. Что видел вызвать следующий вопрос. В шахматах это называется цугцванг. Все ходы вынужденные. Почему честность по отношению к одному так часто бывает связана с необходимостью солгать другому? Чтоб не отвечать, я спрашиваю:
— Илья старше ее лет на двенадцать?
— На пятнадцать. Ну и что ж? Успенский был старше Беты на восемнадцать. А Дуська моложе меня… Оставим эту тему. Я хочу, чтоб ты понял щекотливость моего положения. С одной стороны, я всячески заинтересован, чтоб принципал убрался отсюда, а с другой, я вовсе не хочу подкладывать вам свинью. Вы с Бетой умнее меня во сто раз и должны решать сами.
Морда у Алешки немножко смущенная. С моей точки зрения, зря. Стесняться надо лжи, а не правды. Правдив он несомненно.
— Ты доволен своей жизнью, Леша? — спрашиваю я.
— В общем, да. В Институте меня считали неудачником. По-моему, зря. Я прожил жизнь как хотел.
— Как мечтал?
— Эва куда хватил! Кто из первокурсников не мечтает быть новым Пастером? Нет, именно как хотел. В тех редких случаях, когда я стоял на развилке и мне предоставлялась возможность переводить стрелку самому, я делал это по своему глупому разумению и еще ни разу об этом не пожалел. Ну, а если ты спрашиваешь меня, не болит ли у меня некое малоисследованное скопление нейронов, по старинке именуемое душой, — то, безусловно, болит. За Илью, за тестя, за заповедный лес, да мало ли еще за что. Но это нормальное состояние для здорового человека, если у него, конечно, имеется эта самая душа. Если у человека ничего не болит, я начинаю подозревать, что он неизлечимо болен. Так что я человек почти счастливый, и если неудачник, то очень удачливый. Мне везет на катастрофы, но почему-то я всегда выхожу из них с незначительными повреждениями. Ей-ей, Лешка, нет худа без добра. К примеру, я потерпел фиаско у Милочки Федоровой, и это помешало мне стать самым незадачливым из институтских мужей. Я не защитил диссертации — и тем самым не умножил своей персоной унылое сообщество вечных кандидатов. А здесь мне все нравится, и климат, и публика, к тому же у меня есть свое маленькое хобби — увидишь… — Он хитро подмигивает и, положив мне на плечо свою увесистую лапу, уже серьезно спрашивает: — А ты счастлив, Леша?
— Не знаю, — говорю я. — Нашел время спрашивать.
— Почему?
— Хотя бы потому, что я не выспался.
— Тебе было неудобно спать? — Алешка искренне встревожен.
— Нет, у меня вообще бессонница. Ты смешно про себя сказал: удачливый неудачник. Боюсь, что я полная противоположность.
— В каком смысле?
— В прямом. Неудачливый удачник. Пойдем-ка, — говорю я, слезая со своей жердочки. Пока шутка не расшифрована, она остается шуткой. Алешка это тоже понимает, он смеется и не требует пояснений. Мы счищаем друг с друга приставшие к нам кусочки мха и двигаемся дальше.
— За этим шлагбаумом, — Алешка делает царственный жест, — начинаются мои владения.
XXII. Трактат о грибах
Еще сотня шагов, и мы выбираемся из чащи на освещенное солнцем пространство. Стоят вразброс почерневшие, изъязвленные дуплами и наростами ветераны. Тишина. Птицы не любят селиться на таких старых деревьях. Тропочка как-то сама растворилась под нашими подошвами, и мы шагаем через выпирающие из земли склеротические корни.
— Не слышу любезного моему слуху звука бензопилы, — бормочет Алешка. Неужели эти бездельники меня надули?
— Сегодня воскресенье, — напоминаю я.
— Они только по воскресеньям и бывают.
— Кто "они"?
— Увидишь. Отличнейшие мужики.
— У тебя все отличное…
— Плохого не держим. Глянь-ка на этот пенек. Сила?
Пенек похож одновременно на языческий жертвенник, трон и обелиск. Это цоколь гигантской дуплистой сосны. В сосну ударила молния, источенные стенки дупла не выдержали, и дерево разломилось почти у самой земли, обнаружив полость, в которой вполне мог поместиться взрослый медведь. Небесный огонь исчертил высокую спинку трона таинственными зигзагами, а дожди отлакировали до мебельного блеска. Самого дерева уже нет — распилили и вывезли, — но следы его падения еще видны на соседних деревьях — сломанные ветви, ободранная кора, потоки запекшейся смолы. Зрелище внушительное.
— Старик Перун еще не разучился метать свои стрелы, — говорит Алексей, довольный произведенным на меня впечатлением. — В августе у нас тут черт-те что творилось. Вакханалия!.. Гроза за грозой, и что ни гроза, то пожар, воинскую часть вызывали… Здесь сплошное старье. Попадаются такие любопытные коряги, что твой Коненков. Только чуть руку приложить… У Оли-маленькой это лихо получается, я тебе покажу.
