Секретное задание, война, тюрьма и побег - Ричардсон Альберт Дин

Так вышло, что наш «музыкальный» товарищ лежал под маленькой кроватью, и через три минуты мы услышали его бодрый храп. Сначала мы пытались шепотом обратиться к нему, но с тем же успехом мы могли бы поговорить с Ниагарой. Если бы кто-то из нас подошел к нему, стоявший на крыльце сосед, наверняка увидел бы его через открытую дверь, но если бы мы этого не сделали, тогда нас бы обнаружили по храпу. Поэтому я стрелой пронесся по комнате, затем подполз к своему другу и удерживал его до тех пор, пока опасность не миновала.

Вечером леди сказала нам, что за один этот день она приняла столько гостей, сколько не принимала в течение всего прошедшего месяца, и тогда, в ночной тиши, мы отправились к нашему первому убежищу.

X. Вторник, 27-е декабря

Весь день просидели в амбаре. Потом нам принесли записку от наших старых товарищей-заключенных — капитана Уильяма Бутби — моряка из Филадельфии и м-ра Джона Мерсера — юниониста из Ньюберна, штат Северная Каролина, которые провели почти три года за решеткой. Теперь они прятались в амбаре, находившемся в двух милях от нас. Они сбежали из Солсбери двумя ночами позже нас, подкупив охранников восемьюстами долларами Конфедерации.

Тарстон сразу же присоединился к ним. Во время остальной части путешествия были ночи, когда мы путешествовали вместе и прятались тоже вместе, но в особо опасных местах мы снова разделялись на две группы, одна из которых опережала другую на 24 час — чем меньше группа, тем проще ей уйти от опасности.

Теперь, в первый раз со дня побега, у нас появилась вполне определенная надежда на то, что мы дойдем до позиций нашей армии. Но идти предстояло еще долго, и опасностей тоже было предостаточно. Мы читали ужасающий своим объемом список умерших, который я нес с собой из Солсбери, и много говорили об оставшихся на этом ожившем кладбище товарищах. Вспоминая, как искренне они страстно желали и молились за то, чтобы какой-нибудь разумный и заслуживающий доверия голос донес до Правительства и людей правду об их кошмарном состоянии, мы очень торжественно пообещали друг другу, что, если кто-либо из нас до того дня, когда он вновь обретет свою свободу и свой дом, он будет искренне и неустанно прилагать все свои усилия, чтобы привлечь внимание и сочувствие к несчастным и облегчить их страдания.

Здесь, возможно, не так уж неуместно будет отметить, что, достигнув Севера, прежде чем увидеть наши семьи или заняться какими-либо другими делами, мы поспешили в Вашингтон и сделали все, чтобы привлечь внимание властей и всех граждан страны к заключенным тюрьмы Солсбери. В течение многих недель, все, кто был жив — были обменены, но более пяти тысяч — свыше половины числа тех, кого привезли в Солсбери за пять последних месяцев — нашли свой покой на кладбище за пределами тюрьмы.

Эти пять тысяч могил верных юнионистов навсегда останутся ярчайшим свидетельством и вечным памятником жестокости мятежников и бесчеловечности Военного Министра Эдвина М. Стэнтона, который упорно и постоянно неуклонно отказывался обменивать этих заключенных на том основании, что мы не можем позволить себе отдать врагу крепких и здоровых людей в обмен на инвалидов и скелетов, да еще и воздерживались от принуждения мятежников к гуманному отношению к заключенным, поставив в точно такие же — с точки зрения справедливого возмездия — условия, точно такое же количество специально отобранных офицеров-мятежников, из числа тех, которых так много содержалось в наших государственных тюрьмах.

Сегодня, как обычно, мы встретились с очень многими горцами-юнионистами. Их бессознательная, можно сказать, слепая лояльность, во многом схожа с такой же нелояльностью некоторых восторженных мятежников. Они не говорили — «юнионист», или «сецессионист», но всегда своего политического соратника называли так: «Он — правильный человек» — то есть, крепкий в своей вере, и для которого нет других ответов на важнейший вопрос. Они не очень образованы, но начав говорить о Союзе, в их глазах вспыхивал чудесный огонь, а иногда они становились очень даже красноречивыми. Они не верят ни одному, напечатанному в газетах мятежников слову, только статьям из северных изданий, и всему тому, что способствует нашему Делу. Они думали, что федеральная армия не проиграла ни одной битвы. Они постоянно приговаривали — я сам это слышал:

— Соединенные Штаты могут взять Ричмонд в любой понравившийся им день. И они этого не сделали пока не из-за недостатка силы, а потому, что время еще не пришло.

Каждого мятежника они считали закоренелым и неисправимым негодяем, а всех лоялистов — особенно урожденных янки — почти ангелами небесными.

Как горячо и серьезно они расспрашивали нас о Севере! Как они хотели уехать туда! Север для них, действительно, Земля Обетованная. Как горько и зло они обличали крупных рабовладельцев, которые так много сделали, чтобы унизить труд белых и, в конце концов, развязали эту страшную войну.

Они обладали изобилием двух величайших южных ценностей — кукурузного хлеба и свинины. Но они сильно страдали от отсутствия своего любимого напитка и с такой забавной серьезностью спрашивали нас, когда придет наша армия, не могли бы они получить немного настоящего кофе. К изобретенному Конфедерацией суррогату — обжаренной смеси ржаных и кукурузных зерен — они относились с вполне обоснованным отвращением.

Вместо булавок — для скрепления женской и детской одежды — им приходилось пользоваться терновыми шипами. У нас было несколько настоящих булавок — и к их неудержимой радости, мы отдали их им. Но после того, как Дэвис каждой женщине подарил по иголке, их сердца растаяли окончательно. Номинально игла стоила 5 долларов Конфедерации, но реально купить их нельзя было ни за какие деньги.

Некоторые из «прятавшихся» молодых людей хотели сопровождать нас на Север. Одни — сбежали из армии мятежников, другие — более удачливые — уклонились от мобилизации с самого начала войны. Но их жизням — в этом отдаленнейшем графстве Северной Каролины, не считая тех двухсот девяноста миль, которые им еще предстояло пройти, угрожали ужасные перспективы. Они видели много львов на своем пути, и, в конце концов, подобно Фестусу, решили подождать более благополучных времен. Но не из-за недостатка мужества — ведь некоторые из них исключительно храбро сражались с мятежниками.

Наши друзья боялись, что один из соседей — сецессионист и рабовладелец — узнает о нашем присутствии и выдаст нас. Тот выяснил, где мы находимся, но, все-таки, прислал нам приглашение посетить его дом, предлагая нам и еду, и одежду и приют. Он говорил, что он чисто по недомыслию поддержал революцию, поскольку ему сначала казалось, что она победит и он сохранит свою собственность. Но теперь он так не думает и искренне раскаивается.

Возможно, что такое резкое изменение его мышления частично обосновывается тем, что он убедил двух своих сыновей записаться в армию Конфедерации. Одна из них, после многих страданий, дезертировал и теперь «прячется» недалеко от его дома. Другой, раненый и взятый в плен после сражения в Вирджинии, все еще сидел в одной из тюрем Севера — там он пробыл много месяцев. Отец очень хотел послать ему ободряющее письмо.

Но он являлся живым свидетельством того, как изменились взгляды сторонников Сецессии в этих местах. Ведь наша армия тогда не блистала особыми успехами, и мы не настаивали на том, что война скоро закончится. Но верные нам горцы, своим шестым чувством были твердо уверены в том, что конец войны уже близок, и постоянно удивляли нас, говоря о восстании как о давно забытом прошлом. Мы полагали, что отцом этой мысли было исключительно только их желание так думать, но они оказались лучшими пророками, чем мы.

Глава XLIII