Сергей Плохий - Последняя империя. Падение Советского Союза
Президент в рождественской речи не забыл объявить и о признании суверенных государств, появившихся на обломках Советского Союза: “Соединенные Штаты признают и приветствуют возникновение свободной, независимой и демократической России, которую возглавляет отважный президент Борис Ельцин”. Российскую Федерацию порадовали не только признанием и обещанием немедленного установления дипломатических отношений (путем простой смены вывески на посольстве в Москве), но и поддержкой в вопросе передачи России места СССР в Совете Безопасности ООН. Украине, Белоруссии, Казахстану и Киргизии, которые не так давно посетил Бейкер, а также Армении, имевшей влиятельное лобби, пообещали признание и скорейшее открытие американских дипломатических представительств. Остальным советским республикам (Молдавии, Туркмении, Азербайджану, Таджикистану, Грузии и Узбекистану) предложили установление отношений в том случае, если те докажут Соединенным Штатам, что привержены принципам Бейкера не меньше соседей20.
На следующий день, 26 декабря, на пресс-конференции в Белом доме никто из журналистов не спросил президента США о судьбе Горбачева. Буш упомянул Горбачева лишь один раз, когда речь зашла о командовании войсками стратегического назначения. Контроль над ядерным оружием, а также доставка гуманитарной помощи не только интересовали репортеров, но и были единственной темой вопросов, затрагивавших бывший Советский Союз. Если имя Горбачева произнесли однажды, то Ельцина – шесть раз. Для американских СМИ, а значит, и для американских граждан, Союз Советских Социалистических Республик стремительно становился достоянием истории21.
Через несколько дней Бейкер нашел время написать личное письмо Горбачеву:
Вы осознали, какой ошибкой являлось соперничество сверхдержав и самоизоляция вашей страны. Ваша речь на заседании ООН в 1988 году открыла новую эру в международной политике. Шаг за шагом Вы призывали Соединенные Штаты присоединиться к вам в построении нового мира. Мы оказались готовы и к этому, и к установлению с чистого листа партнерских отношений между нашими государствами. И мы показали всем, чего стоят наши совместные усилия: в Афганистане, Центральной Америке, Камбодже, Намибии, Персидском заливе и на Ближнем Востоке. Сверх того, мы сотрудничали не только ради контроля над вооружениями, но и ради их ликвидации. Мы добивались снижения риска применения ядерного оружия до самого низкого уровня с тех пор, как такое оружие изобрели. Что важнее всего, мы стали свидетелями перемен на карте Европы – мирных и демократических. Мы увидели, как объединилась Германия, а народы Центральной и Восточной Европы получили неограниченное право на выбор своего будущего. Как я неоднократно подчеркивал, ничто из этого не случилось бы без вашей политической воли. Вам навсегда гарантировано место в истории22.
Рано утром в пятницу, 27 декабря, сотрудники Кремля сняли табличку “Президент Советского Союза Горбачев Михаил Сергеевич” с двери кабинета на третьем этаже Сенатского дворца и заменили ее другой: “Президент Российской Федерации Ельцин Борис Николаевич”. В начале девятого порог кабинета, о котором так долго грезил, переступил и сам Ельцин в сопровождении своего главного советника Геннадия Бурбулиса, а также председателя Верховного Совета РСФСР Руслана Хасбулатова и министра печати и информации Михаила Полторанина. О том, что произошло далее, мы знаем только от сторонников Горбачева.
Ельцин ворвался как танк – давая всем понять, кто здесь главный. “Ну, показывай”, – бросил он секретарю-дежурному. Президент России взглянул на письменный стол и не увидел того, что ожидал. “А вот тут на столе стоял мраморный прибор. Где он?” – грозно спросил Ельцин. Перепуганный чиновник объяснил, что прибора такого не было, поскольку Михаил Сергеевич чернильными ручками обычно не пользовался, на столе у него лежали фломастеры. “Ну ладно. А там что?” – и Ельцин направился в святая святых: комнату отдыха генеральных секретарей и президента СССР. Там стоял письменный стол, ящики которого Ельцин стал выдвигать. Один оказался запертым, и он велел позвать коменданта. Разыскать его удалось не сразу. Когда ключи нашли, ящик оказался пуст. “Ну ладно”, – повторил разочарованно Ельцин. Он вернулся в кабинет, уселся с приближенными за стол для совещаний. Открыли бутылку виски. Президент России отметил взятие последней крепости на вражеской земле. Было полдевятого утра. Через несколько минут победители покинули завоеванную территорию в превосходном расположении духа. Уходя, Ельцин поддел секретаря: “Смотри у меня! Я сегодня же вернусь!” Он и вправду вернулся и подписал несколько указов в присутствии журналистов23.
“Это было торжество хищников – другого сравнения не нахожу”, – негодовал в мемуарах Горбачев. Ему позвонили из кремлевской приемной, чтобы поставить в известность о вторжении. Ранее Горбачев условился с Ельциным, что кабинетом он сможет пользоваться до вечера воскресенья. Но для Бориса Николаевича договоренности с Михаилом Сергеевичем уже не имели значения: он не мог дождаться переезда в кабинет, хозяева которого обладали верховной властью. В понедельник, 30 декабря, Ельцин должен был находиться в Минске на первой рабочей встрече руководителей СНГ. Ему хотелось уехать туда, избавившись от Горбачева. “Долгие проводы – лишние слезы”, – писал он позднее24.
Когда Горбачев приехал в Сенатский дворец, любители виски оттуда уже ушли. Последнего советского вождя охватывало отчаяние. У него было назначено интервью с японскими журналистами, а теперь пришлось подыскивать новое помещение. В его прежнем кабинете в углу все еще стоял красный флаг, но войти туда он уже не имел права. Экспрезидент дал интервью в кабинете Ревенко, руководителя аппарата. Черняев, описывая в дневнике захват последнего прибежища шефа, резко отзывался о поведении Ельцина, но не жаловал и Горбачева: “Зачем унижаться так, зачем он ходит в Кремль… и флаг уже сменен над куполом Свердловского зала, и не президент он уже! Кошмар! А тот хамит, еще больше и больше. Топчет все наглее.” Свердловским залом в то время назывался Екатерининский зал Сенатского дворца, а по имени Черняев не смог назвать Ельцина25.
Президент России, казалось, был не в состоянии обуздать свою жажду мести – невзирая на данное Бушу и Бейкеру слово благородно обращаться с поверженным врагом. Ельцин перешел в атаку, не дожидаясь выступления Горбачева по телевидению. Растерянная Раиса Максимовна позвонила мужу в Кремль вечером 25 декабря, когда тот заканчивал редактировать текст прощальной речи, и рассказала, что в их квартиру явились какие-то облеченные властью люди, потребовавшие, чтобы помещение освободили в течение двух часов. Это было грубейшим нарушением обещания, данного Ельциным 23 декабря. Горбачев тогда согласился переехать в квартиру поменьше – но только после отречения от власти. Переходный период должен был закончиться в январе следующего года, а из вежливости, если не сказать снисходительности, его вполне можно было продлить. Но семью президента выгоняли из дома еще до того, как он подписал указ о своей отставке! Горбачев был в ярости. По воспоминаниям Черняева, который присутствовал при разговоре Михаила Сергеевича с супругой, тот “рассвирепел, весь пошел пятнами, позвонил одному, другому… крыл матом”. Приспешники Ельцина дрогнули, и переезд отложили на сутки. Горбачеву никто уже не мешал звонить в Вашингтон и обращаться в последний раз к народу26.
На следующее утро Горбачеву, который вернулся домой поздно ночью после кремлевских посиделок в узком кругу, ничего не оставалось, как смириться с выселением. В мемуарах он так описывает увиденное дома: “Кучами, вперемешку лежали вещи, книги, посуда, папки, газеты, письма и бог знает что”. Когда Михаил Сергеевич приехал в тот же день на старое место работы, его вид выражал уныние. Охране Горбачева пришлось дожидаться лимузина, который отвез бы бывшего главу государства в Кремль (среди тех благ, которые Ельцин в понедельник пообещал ему оставить, был и президентский ЗИЛ). Еще труднее оказалось найти грузовик, чтобы вывезти вещи из квартиры. Ирина Вирганская, дочь Горбачевых, вспоминала, как отец собирался звонить Ельцину: “Ведь с ним по-человечески обо всем договорились!” Раиса Максимовна возразила: “Никому ни звонить, ни просить ни о чем не надо. Мы лучше умрем с Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут”27.
Раиса Горбачева с дочерью упаковали вещи. Им помогали телохранители, которые опекали их еще в Форосе. После домашнего ареста в Крыму семья последнего советского вождя уже знала, что делать. Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем, Ирина – свои дневники. “Мы все последнее время жили как бы в чужом доме, – вспоминала дочь президента о периоде между путчем и его отставкой. – Все висело на тонкой ниточке. Не знали, какая из властей – КГБ или демократы – в него вломятся”. Первая леди особенно тщательно паковала книги, которые держала на полках выстроенными по алфавиту (по фамилии автора). Среди них были подарки от Маргарет Тэтчер, а также том Тараса Шевченко, которого глубоко чтил ее отец Максим Титаренко. В книге воспоминаний “Я надеюсь…”, вышедшей несколькими месяцами ранее в Соединенных Штатах, Горбачева цитировала строки поэта, в конце декабря 1991 года казавшиеся особенно уместными: “Думы мои, думы мои, горе, думы, с вами! Что вы встали на бумаге хмурыми рядами?”28
