Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья
— Вот так и стихи, брат, надо писать!
— Саша, а не слишком ли ты гордый?
Голубые глаза Твардовского чуть туманятся.
— Вот тут–то ты, Миша, не прав. Я и плакать умею. Помню: жил в тесной комнатушке. Жена, маленькая дочка. Вдруг телефонный звонок. Подбегаю с дочкой на руках к телефону. А в трубке: «С вами говорит Фадеев. Прочел Вашу поэму «Страна Муравия». Если сможете, приезжайте сейчас же ко мне. Поэма очень понравилась, будем печатать…» Слушаю, прижал к груди притихшую дочку и чувствую: слезы на щеках…
А потом сам Твардовский поддержал первые шаги столь разных поэтов, как ивановцы И. Ганабин и В. Жуков, москвичи А. Марков и К. Ваншенкин, ульяновец Н. Краснов и смолянин В. Фирсов, воронежец Е. Исаев и краснодарец И. Варавва, украинец С. Мушник и дагестанец Р. Гамзатов.
Беру книги учителя. «…Всего доброго в жизни и творчестве». «С пожеланием доброго здоровья и всяческих радостей»… — читая эти надписи, я словно слышу его живой голос. Многие знакомые стихи его нынче звучат как–то иначе, еще глубже, одухотвореннее. Читаю и перечитываю его строки о земле, по которой ходим мы с вами.
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю, —
Что я больше могу?
ПРОСТОТА
Мои сверстники еще в школе учили стихотворение Веры Инбер «Пять ночей и дней», написанное на смерть В. И. Ленина. Мы, родившиеся после этой скорбной даты, ясно видели, как
…потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди.
Текли. А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частицу нашего тепла.
Какие простые и чеканно–строгие строки! Это волнующее стихотворение родственно «Снежинкам» Демьяна Бедного:
…Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно–суровая зима.
Забуду ли народный плач у Горок,
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь!
Могучий бас Бедного и негромкий голос Инбер объединяет общее горе, народная скорбь по Ильичу. Нелегкой дорогой пришла Вера Инбер к принятию революции. Вот как она сама рассказывает об этом в «Автобиографии»: «Свой первый сборник «Печальное вино» я послала Ал. Блоку. Он ответил мне. К сожалению, письмо его не сохранилось. Но я хорошо помню его поощрительные слова. Меня они воодушевили, особенно фраза, что в моих стихах он ощутил «горечь полыни, порой настоящую»…
В 1922 году я поселилась в Москве, и здесь я почувствовала, что мои ранние сборники стихов: «Печальное вино», «Горькая услада», «Бренные слова» — были только вступлением в литературную жизнь… она была еще впереди… Мне особенно дороги стихотворения «Пять ночей и -* дней» и «Вполголоса», которые отразили мою внутреннюю перестройку…»
А вот и сами стихи «Вполголоса», скорее исповедь, чем декларация возмужавшей поэтессы:
…Например, я хотела бы помнить о том,
Как я в Октябре защищала ревком
С револьвером в простреленной кожанке.
А я, о диван опершись локотком,
Писала стихи на Остоженке.
…Пафос мне несвойствен по природе.
Буря жестов. Взвихренные волосы.
У меня, по–моему, выходит
Лучше то, что говорю вполголоса.
Поэтесса ошиблась. Когда настали суровые дни ленинградской блокады, ей понадобился не только разговор вполголоса, но и неподдельный пафос, свойственный героическим защитникам города Ленина.
Вспоминая трудное становление Веры Инбер, Анатолий Тарасенков писал: «…Камерность литературной манеры все еще остается серьезнейшим недостатком ее творчества. Именно это продиктовало Маяковскому на одном из диспутов его шутливо–полемическое определение — «фарфоровая чашечка Веры Инбер», определение, к которому поэт прибег, критикуя ее. Маяковский подчеркивал, каких новых форм, небывалых по своему демократизму и социальной емкости, требует новая революционная тема в поэзии.
В поисках более тесной связи с жизнью Вера Инбер начала работать в газетах — в качестве очеркиста, корреспондента, фельетониста. Это помогало ей узнавать новую действительность и весьма положительно сказалось в дальнейшем в работе и над стихами и над художественной прозой».
И вот Вера Инбер написала свою лучшую вещь — поэму «Пулковский меридиан». Здесь есть все: и разговор вполголоса, и любимые поэтессой детали быта, но есть и настоящий пафос, не покидавший мужественных ленинградцев в тяжелые дни. Впечатляющ трагический аккорд:
И правда, в этом городе, в котором
Больных и мертвых множатся ряды,
К чему эти кристальные просторы,
Хрусталь садов и серебро воды?
Закрыть бы их!.. Закрыть, как зеркала,
В дому, куда недавно смерть вошла.
Но жизнь в блокадном студеном городе продолжалась. И вот рядом бытовая зарисовка, не лишенная горького юмора:
А тут еще какой–то испоганил
Всю прорубь керосиновым ведром.
И все, стуча от холода зубами,
Владельца поминают недобром:
Чтоб дом его сгорел, чтоб он ослеп,
Чтоб потерял он карточки на хлеб.
В концовке же «Пулковского меридиана» слышится грозный гул меди, как и в замечательной поэме–балладе «Киров с нами» Николая Тихонова.
Преследуем единственную цель мы,
Все помыслы и чувства об одном:
Разить врага прямым, косоприцельным,
И лобовым и фланговым огнем,
Чтобы очаг отчаянья и зла —
Проклятье гитлеризма — сжечь дотла.
Поэма «Пулковский меридиан» и ленинградские дневники «Почти три года» как бы дополняют друг друга в творчестве Веры Инбер. И в стихах и в прозе она демонстрирует мастерское владение художественной деталью. Но деталь нигде не превращается у нее в самоцель. Лучше всего она сама сказала об этом в «Пулковском меридиане»:
(В системе фильтров есть такое сито —
Прозрачная стальная кисея,
Мельчайшее из всех. Вот так и я
Стараюсь удержать песчинки быта,
Чтобы в текучей памяти людской
Они осели, как песок морской.)
Поэтесса везде соблюдает чувство меры. В одном из писем мне она писала: «…Вы по–прежнему сильны в деталях. У Вас есть чувство точности… Никакого бытовизма. Бойтесь натурализма. Даже грубость в поэзии (и вообще в литературе) не надо передавать так, как в жизни. Об этом еще Горький писал…»
Понимаете: «никакого бытовизма!» И это пишет мастер бытовой детали. Да, в «Пулковском меридиане» нигде нет детали ради детали, все они одухотворены большой мыслью и чувством.
Через много лет, будучи членом редколлегии журнала «Знамя», Вера Инбер вместе с редактором Вадимом Кожевниковым и его заместителем Александром Макаровым помогла мне в работе над поэмой «Крутогорье» и «Балладой о наследнике». Очевидно, помогала она и не только мне. Ее творческий путь поучителен для молодых поэтов, которые иной раз долго блуждают в трех соснах литературщины, не имея мужества пробиться к большой жизни и большой простоте.
НЕУКРОТИМЫЙ ТЕМПЕРАМЕНТ
Знакомый переулок у самой Арбатской площади. И дом такой, как был тогда. А вот мемориальной доски не было. Под барельефом написано: «В этом доме жил…» Не верится. То есть как жил? Неужели Ромашов больше никогда не выйдет тебе навстречу, не улыбнется приветливо, не пошутит. Я поднимаюсь по лестнице и снова забываю про мемориальную доску. Я хочу видеть его живым!
С Борисом Сергеевичем Ромашовым меня познакомили друзья в Переделкине. Они рассказали ему, что я пишу комедию в стихах.
— В стихах? — удивился Борис Сергеевич. — Интересно, интересно! Дайте почитать.
Читал он быстро. Через несколько дней мы встретились. Борис Сергеевич любил «прощупать» собеседника умными, чуть насмешливыми глазами:
— Значит, в стихах? Иные, знаете, не рискуют. А я лично люблю пьесы в стихах. В них чаще встретишь романтику, которой так не хватает иным бытовым пьескам. Я хорошо знал Виктора Гусева. Лучшие его пьесы с полетом. И Всеволод Вишневский, хотя стихов и не писал, но был поэтом.
Борис Сергеевич подробно разобрал мою первую пьесу, дал много дельных советов. С ним было легко разговаривать и даже спорить. Маститый драматург в беседе и сам воодушевлялся, в глазах его вспыхивали молодые огоньки, он энергично жестикулировал. Не было и в помине той невидимой стены, которую любят ставить между собой и учениками иные седовласые мэтры. Вот уж где царил поистине горьковский дух!
