Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6569 ( № 39 2016)
Потеря качества фантастических произведений была связана как с условиями издания подобной литературы в СССР, так и с резким обрушением культуры в России в начале 90-х годов прошлого века. Ни института профессиональных редакторов, ни соответствующей критики. Фантастика, считавшаяся научной, замутилась, потеряла свои прекрасные особенности, потому что в неё широко вошли любители, не только далёкие от науки, но и пытающиеся доказать, что наука вредна: как ей быть полезной, если она ведёт к созданию всё новых и новых видов оружия, к разрушению экологии, и всё такое прочее. Мы вступили в эпоху невежества, и выражается это прежде всего в том, что мы поносим достижения науки, хотя живём именно ими.
А идеи? О, это важный вопрос. Идей много не бывает. Но юркие литераторы с удовольствием свели бы их все к одной-единственной: к абстрактной идее борьбы Добра и Зла. Но стоит ли создавать всё новые и новые «миры», писать всё новые и новые продолжения какого-то получившего известность романа ради того только, чтобы абстрактное, ряженное в картонные латы Добро в очередной раз побеждало такое же картонное Зло?
А что мировая фантастика давала и даёт читателям?
Разумеется, её начинал не Жюль Верн, но он чуть ли не первый целиком посвятил себя популяризации науки. От его первого романа «Пять недель на воздушном шаре» отказались 15 издателей – дескать, не будет обыватель читать про «какие-то путешествия». Но жизнь была жизнью. Уходили в неизведанные края Ливингстон, Стэнли, Франклин, Кук, Лаперуз, Крузенштерн, доходили слухи о новых открытиях. Это влияло на экономику. Обыватель хотел знать, кто и как живёт в не исследованных ещё странах. Вот Жюль Верн и воспользовался отчётами путешественников и собственной фантазией. Но пока ты пишешь роман о том, как ищут истоки Нила или открывают необитаемые острова, реальные путешественники находят и истоки, и острова; пока неистовый капитан Гаттерас изучает вулкан на Северном полюсе, реальные исследователи выясняют, что нет там никакой суши, есть только море.
Многие помнят капитана Немо (в первом варианте он, кстати, был поляком, топившим только русские корабли), неистового Робура-завоевателя, детей капитана Гранта, доктора Клоубонни и чудака Жака Паганеля, но как-то мало задумываются, какой герой сделал романы Жюля Верна чуть ли не вечными. Ответим сразу: инженер Сайрус Смит. Не путешественник, не авиатор, не водитель фрегатов и воин, а всего лишь инженер. До романа «Таинственный остров» во французской литературе действовали в основном мстители. Дантес, к примеру, попадал в замок Иф и выходил из него графом Монте-Кристо, сразу начиная мстить за погубленную жизнь. Месть была самым известным выражением чувств, и вдруг не известный никому Жюль Верн написал о горстке людей, выброшенных на необитаемый остров. И эти люди не думали о мщении. Без инструментов и помощи они собственноручно построили жизнь, собственноручно произвели всё, что можно было произвести. Робинзон Крузо надеялся на рабочую силу в виде дикарей, пределом его мечты было стать губернатором острова, на котором он томился, а вот инженер Сайрус Смит просто научил своих спутников начаткам всех ремёсел. И человек – на этот раз строитель, а не мститель – выиграл.
Развил найденную Жюлем Верном тему другой фантаст – английский.
Человечество выбрало технологический путь развития, об этом следовало поразмышлять. Герберт Уэллс неистовой своей фантазией и хорошо организованным мозгом привлёк к науке огромное внимание. Несмотря на то что герои Уэллса почти всегда оказывались обыкновенными обывателями (в отличие от суперменов Жюля Верна), своим практическим разумом они меняли мировую историю. Номинация на Нобелевскую премию многое говорит о Герберте Уэллсе. Романы его на первый взгляд не выдерживают строгой научной критики, но вот парадокс – они открывают истинно научную картину мира. Наука становится главной силой человечества, значит, именно с её помощью следует освободить людей от тягот и неудобств жизни. Терроризм пугает обывателя («Человек-невидимка»)? Найдите ему противовес. Энергия атома убивает («Война в воздухе»)? Найдите противовес. Земле грозит смертельное столкновение с кометой («Освобожденный мир»)? Человечеству грозит страшная опасность из космоса («Война миров)? Опять же, ищите всему этому противовес. А если нет других способов, измените самого человека. Не получается? Что ж, учтём. Даже великие разочарования Уэллса помогали восприятию и пониманию науки.
Затем явился Рей Брэдбери – человек, выросший на комиксах, на приключенческих книгах, но именно он научился оперировать волшебными, никогда не существовавшими мирами. Именно он донёс до читателей самые обыкновенные, а значит, самые главные истины: ты живёшь! твой мир прекрасен! потом ты должен умереть («Вино из одуванчиков»). Грустно? Да. Зато всё в твоей жизни происходит впервые. В ушах вздыхает ветер. Тысячи стрекоз пронизывают воздух. Мы приходим, и мы уходим. Так устроено. Получай радость от самого своего существования. Вот только, к сожалению, человек постоянно покушается на собственную культуру («451 градус по Фаренгейту»), ну так помоги себе и другим; вот только человек постоянно покушается на саму жизнь, на свою историю («Марсианские хроники»), помоги ему! Помни: наклоняясь над зеркальной водой канала, ты видишь не марсианина, а себя!
Воздух науки и искусства – постижение себя, постижение истории – породил произведения Джона Толкина, прирождённого лингвиста, невероятно жалевшего, что нет у Англии своей мифологии, равной, скажем, греческой или римской. Ну да, рыцари Круглого стола, но этого мало. Толкин хотел написать (единолично) мифологию Англии, ни больше ни меньше. При этом он не переписывал уже имевшуюся историю, а создавал свой собственный мир – с языками, народами, морями, горами. Идея проста. Существует язык, значит, у него была предтеча и был носитель языка. А раз существовал носитель языка, у него должна быть своя история. «Хоббит» и «Властелин колец» вышли из этих рассуждений, «Сильмариллион» («Книга утраченных сказаний») – их основа. Когда Толкин пришёл в наш мир, никто не знал о странной и великой стране Средиземье, а уходя, он оставил эту страну обжитой, населённой народами, говорящими на самых разных языках и наречиях. Эльфы и гномы, тролли и гоблины, маг и волшебник Гэндальф, благородный Арагорн, прекрасная королева эльфов Галадриэль, огнедышащие драконы и жадные пауки во главе с гнусной Шелоб. Целый мир! Много этого или мало? Не буду судить. Но когда в 1961 году Клайв С. Льюис хлопотал о присуждении Толкину Нобелевской премии по литературе, шведские академики отклонили кандидатуру Толкина с той формулировкой, что книги его «ни в коей мере нельзя назвать прозой высшего класса».
Впрочем, талантливую литературу не могут отменить ни шведские академики, ни чиновники ФАНО. Отсюда закономерно появление Станислава Лема. Не он первый сказал, что в космосе нас ждёт неизвестное, но именно он написал романы «Солярис», «Непобедимый», «Глас неба». Написал с той художественной силой, которая одна только и делает литературу литературой. Ведь в литературе ничего нельзя повторить. В отличие от науки, в ней нельзя повторить даже самый удачный эксперимент. Если создан великий роман, он на все века останется единственным. Один из героев Хорхе Луиса Борхеса пытался, впрочем, написать нового «Дон Кихота», причём не подражание, а именно новый текст, который при этом полностью совпал бы с оригиналом. И даже написал пару глав, в которых с оригиналом совпадала каждая запятая. И всё же это был совсем другой «Дон Кихот», потому что за автором не было опыта самого Сервантеса – скитаний по миру, ужасных галер, потерянной ноги…
Наконец , братья Стругацкие . Они начинали с описаний прекрасного коммунистического будущего . Романтики , они даже Герберту Уэллсу , учителю своему , не простили его ухода из фантастики – в « страну суконного реализма ». Аркадий Стругацкий незадолго до смерти сказал мне: «Всё-таки теории более красивой, чем коммунизм, люди ещё не придумали». Но ситуация в стране складывалась так, что разочарование писателей было неминуемо. «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «Пикник на обочине», «Миллиард лет до конца света» – эти книги не походили на мир, который мы строили, а чиновникам от литературы они вообще не нравились. Где наука? Где технические описания? Зачем опять все эти страсти про любовь и ненависть? «А разве писатель заговорил о теории относительности? – возражал Аркадий Стругацкий. – Или писатель указал на квазары? Или писатель пришёл к идее Большого Взрыва? Да и вообще, почему прожектора «Наутилуса» должны меня восхищать?»
