Газета День Литературы - Газета День Литературы # 122 (2006 10)
Что быть не обвинённой им не может
Во всех грехах, в любые времена.
Она и в омут бросится с размаху,
И на костёр безумная взойдёт.
И если на груди рванёт рубаху,
Так это уж действительно — рванёт!
Игорь Ляпин написал сотни стихотворений и баллад в традиции русской народной поэзии. Его поэзия чиста, понятна, актуальна, она отражает боль и нужды народа, несёт добро, свет, красоту, борется со злом. Его последний сборник “Гром небесный” наполняет наши сердца любовью к родной земле, к человеку. Поэтому Игорь Ляпин будет с нами всегда. Он то загорится рябиной красной, то птицей выкрикнет из-под небесья, то дождём прольётся из серых туч.
Иван НАУМОВ
Empty data received from HTML converter. URL: http://zavtra.ru/denlit/122/31.html
Александр Потёмкин НАВАЖДЕНИЕ. глава из нового романа “Химеры и экстазы разума”
Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хотел открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно оно требовало продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал, что это было что-то очень занимательное, и надеялся, что если опять уйдет в сновидения, — все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. То мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин крутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но сознание никакого определенного решения не подсказывало. Тут ему даже пришло на ум, что напористостью он доймет себя и что-то все же вспыхнет в его голове. Но ничего не происходило. Господин Химушкин продолжал кряхтеть и мучиться, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза; без особого интереса осмотрев комнату, остановил взгляд на потерявших былую форму гаденьких ботинках. "Обувь совсем развалилась", — усмехнулся он. Но никакой горечи в его усмешке не было. Потом он перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были вытянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на морщины старого лица. Локти не раз штопались, но неуклюже, поэтому смотрелись какими-то темными пятнами. "Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был отличного цвета. Табачного? — перебрал он в памяти. — Нет, цвета хаки. Да нет же, вишневый. Когда я его покупал? В 83-м? Или в 81-м? А, вспомнил, его подарила мне матушка, по случаю получения университетского диплома. Это был 79-й год. Так что ношу его уже 27 лет. Пардон, что, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в 90-м в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны". Тут он перевел взгляд на постель и обнаружил, что белье серое, даже грязное. "Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…" Тут улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, в глазах появилось безразличие, морщины избороздили лоб.
За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли (впрочем, подобные мысли в последнее время возникали у него все чаще) — представить себя в каком-нибудь невероятном обличии — неожиданно появились ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семен Семеновича самым странным образом. Увидеть себя стулом, на котором висел. Ну, вот еще что… Пришла идея представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города и осматривать его из конца в конец. Эта идея выглядела более интересной, но господин Химушкин решил лишь сохранить ее в памяти и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телевизионной камерой, подслушивающим устройством, женским халатом, письмом президенту, начальником тюремной камеры… А в момент отчаяния — Семен Семенович никак не мог остановиться на чем-то конкретно, — даже вообразил себя на миг бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и начать испытывать изумительные ощущения, как в голову совершенно неожиданно пришла другая напасть — превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а прожить весь долгий путь этой замечательной крохотульки. И проследить не извне, не взглядом наблюдателя — агронома или колхозного старосты, а изнутри, как бы являясь самим семенем. Но с душой, сердцем и разумом. Не с абстрактными какими-то чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими. Да, у этого московского чудака была необыкновенная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.
Вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной пятидесяти одного года, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся на куче семян у самого земляного пола перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а как бы даже человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы в голову пришла такая смелая мысль, что этим едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея: быть совершенно незаметным. Поэтому никто не смог признать в нем не только столичного жителя Семен Семеновича, но даже человечка вообще. В этом необычном состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни. Может ли что другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. Он даже несколько раз видел его. Коренастый, плотный мужичок. Бледнозеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький не по росту живот — страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим, более важным, на селе себя не порадуешь. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Химушкину нравились любые визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи, складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой — чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. "Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, — размышлял столичный житель, — не то что у меня, да и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует — полакомится. А потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки прожует, а просто без особого интереса глотнет — и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь". Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: "Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно это у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?" Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому для столичного жителя агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, прокрутил ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. "Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает", — проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. "Что это он собирается делать?" — насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.
В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши ваткой. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что странному москвичу оставалось лишь скандалить в собственном разуме. "Счастливцы, — подумал он, — ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет-с! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много потаенного и забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да-с! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячие внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что мечущийся в антитезах разум — между пространством, временем, движением и телом — вывел из маршрута сознания потребность экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно и постоянно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу". Тут Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около одного миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или "вспомнить" все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. "Нет, что-то другое мой аграрий затевает, — господин Химушкин даже взбодрился. — Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего же он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в этой округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? Или он боится уродливого отражения с высоты птичьего полета людского быта? Да-с! Какие безобразные картины тут возникнут! А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа выстроена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но, размышляя о ней, невозможно думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение "заботы" и "дум" об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться, что после смерти ничего нет. Да-с! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будучи я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да-с! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать, неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир, шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего — от самого себя! Да-с! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот, мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил, или это порошок? Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?"
