Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6269 ( № 14 2010)
Часто «психология творчества» становится темой Ильдара Абузярова, и орнамент этих рассказов («Начало», «Бедуинка», «Муки творчества») мне наиболее понятен и кажется остроумным и точным.
ГАММА-ИНТЕЛЛИГЕНТ
«Роман нашего времени» О. Зайончковского оказался циклом рассказов, так что, хотя это и определение жанра с обложки, и в рекламе есть доля правды, ибо рассказ в «наше время» всё более теснит роман.
Главный герой – писатель, основная проблема которого: «Не о чем писать». Он должен сдавать книгу в издательство, а дописать никак не может и силится. Почему-то кажется, что такова же проблема и у автора. Собственно, сюжет «романа» укладывается в рассказ. Ну ладно, в повесть: бездетная чета бизнес-вумен и писателя, которого она содержит, переживает охлаждение. Жена решает улучшить жилищные условия, но не может взять ипотечный кредит из-за наличия иждивенца. Пара фиктивно разводится, женщина сплавляет бывшего мужа на дачу, чтоб не мешался, пока она будет продавать квартиру, и в его отсутствие знакомится с «новым русским», который более соответствует ей по статусу, чем безработный писатель. Не совсем понятно, зачем она «новому русскому», когда в природе существуют семнадцатилетние модели, но это не важно, всяко бывает. Женщина и её второй муж дружат с первым мужем. Бывшая жена опекает, всё ж не чужие, а «новому русскому», видимо, льстит знакомство с писателем, по сюжету вроде как известным. Когда второй муж куда-то уезжает, женщина изменяет ему со старым мужем – всё-таки у них много общего, столько прожили и любовь была когда-то. И вот – неожиданная беременность от писателя («новый русский» бесплоден), и ясно, что всё возвращается на круги своя.
Кроме тех нескольких, в которых рассказано это, все остальные эпизоды «романа», то бишь рассказы, могут быть извлечены без особых потерь для сюжета. Одни логично оставить, другие… невозможно избавиться от ощущения, что эти «вставные новеллы» здесь для объёма. Одни могли быть неплохими самостоятельными рассказами. Другие непонятно зачем высосаны из пальца. Разве только автор хотел с их помощью показать муки творчества своего героя, что не всё у него – творческие удачи?
Можно выделить и вторую тему «романа» – «Москва», о столице много лирических и довольно остроумных отступлений, будто книга претендовала на грант правительства города, но это – чистой воды (и хорошего уровня) эссеистика, по не совсем ясным причинам пришитая к художественной прозе.
Есть и странности в словоупотреблении. «Пребывающих в бозе» в смысле «почивших в бозе»; «заглянув в святки», а не в святцы, «идеи кропотничества» (идеи Кропоткина то есть). «Дмитрий Павлович ревнует меня к Тамаре» в значении «ревнует Тамару ко мне».
И всё-таки главный герой «романа» – отдельная и интересная тема. Эдакая пародия на «Постороннего» Камю, но без особой экзистенции, просто довольно равнодушный ко всему, кроме себя, тип. Не склонный к сочувствию, поэтому и не вызывающий большого сочувствия у читателя. Делить жену с другим; случайно утопив мобильник в реке, не спешить сообщить жене, что жив-здоров; соблазнить девушку, оставить ей номер городского и уехать на всё лето; не стыдиться жить на иждивении сначала у жены, а потом у второго мужа жены; взять, потратить и не вернуть аванс, заведомо не собираясь выполнять условия контракта, – в порядке вещей. И всё это с лёгкой доброй иронией, которая не оставляет героя-писателя и на похоронах друга. «…мне бы стоило в гроб ему положить свой томик. С дарственной надписью: «Другу Грише в дорогу»… Пожалуй, я правильно сделал, что не положил Грише в гроб свою книжку, а то бы и она сгорела», – осмысляет герой-писатель крематорий.
Есть в этом видимость юродства: «Месяц светит, котёнок плачет…» Но затем леденящее душу, не в бровь, а в глаз бьющее «нельзя молиться за царя Ирода, – Богородица не велит» так и не звучит. Значит, юродство не настоящее. Просто шутовство.
Не совсем понятно, что заставляет героя писать, скорее, это способ эскапизма: писательство как бы позволяет ему смотреть на жизнь со стороны, не вовлекаясь в неё слишком глубоко («Глядя на людское, мирное по большей части, копошение внизу, исполняешься какого-то доброжелательно-эпического спокойствия… Так удобно любить человечество с высоты девятого этажа»). Но писательство накладывает и необходимость брать на себя труд этим копошением интересоваться и реферировать его, отчего и появляются подробные описания собачьей площадки или сельской выгребной ямы. Кстати, самое страстное место в «романе»: «За потраву чужих участков многим из нас доставались пониже спины воспитательные заряды соли. Но и мстили мы за себя жестоко: раздобывши пачку дрожжей, мы тайно подбрасывали её своему обидчику – куда? – конечно же, в выгребную яму! Если у вас есть кто-то, кого вы по-настоящему ненавидите, а у него имеется выгребная яма, поступите с ним так же». Вот и воспитательная роль литературы дала о себе знать.
Почему Зайончковский выбрал такого героя? Видимо, таков герой-победитель в интеллигентском исполнении. Партизан, исподтишка гадящий «врагам» – как бытовым (посмели помешать воровать – дрожжи вам в сортир), так и идейным (зажулил аванс, выданный буржуинами), в лакейском образе переждавший «нового русского», загулявшего с женой…
Герой времени, хозяин жизни – бизнесмен, чеховский контингент остался на обочине ещё со времён продажи вишнёвого сада. Но если чеховские интеллигенты проигрывали жизнь и оставались симпатичны, то интеллигент Зайончковского научился побеждать. Правда, как гамма-самец.
Это симптоматично, в этом социальная значимость «романа нашего времени» и, кстати, перекличка с упомянутым выше рассказом Павла Антипова.
Надежда ГОРЛОВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Дубина хорошей прозы
Литература
Дубина хорошей прозы
ПОДНИМИТЕ МНЕ ВЕКИ
Мартыну Ганину
Лев ПИРОГОВ
Если меня спросят среди ночи:
«Ты за хорошую прозу или за плохую?» – я, пожалуй, выберу плохую. По двум причинам.
Во-первых, когда спрашивают, хочешь ли ты быть здоровым и богатым или больным и бедным, платой за простоту выбора обязательно оказывается какая-нибудь гнусность, типа «ну тогда подпиши вот тут».
Во-вторых… буквально сегодня был случай.
Представьте, зачитался в метро. На эскалаторе обожгло: не туда еду!!! Перепутал пересадку с выходом! Заметался, хотел назад – но нет, автопилот в норме. Просто не заметил, как вышел, перешёл, опять сел, доехал.
Вот проза-то! Вот критерий хорошей прозы – себя забыть.
Но, скажем, я забыл, а ещё десять человек не забыли. Не цепляют их эти образы, не волнует этот порядок слов. Так какая же проза тогда выходит?..
Что такое литература, каждый понимает по-своему. Качество её определяется масштабом личности автора.
Точнее, конфигурацией: ведь что такое масштаб, каждый понимает по-своему.
Для одних масштаб – ведро водки выпить, для других – не кашлять в консерватории. Что русскому хорошо, то немцу смерть. Даже у одного человека в разном душевном состоянии приоритеты меняются.
Можно, конечно, попытаться вычленить миллион технических критериев «качества прозы», адекватных конкретному жанру конкретной литературы в определённый период и свести их в подобие периодической таблицы, но зачем? Если и без всякой таблицы понятно, нравится ли тебе книга.
«Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!..» (Профессор Преображенский, «Собачье сердце». Грамматическая несогласованность между множественным числом «спиноз» и «его», – проза явно нехороша.)
Разве не жалок человек, тужащийся объяснить анекдот, чтобы тот казался смешнее? А теперь представьте, что ему присвоено звание статусного критика и он решает, какие анекдоты смешны, а какие – напротив.
Именно эту ситуацию мы считаем почему-то нормальной в литературной критике.
По мне, так не бывает несмешных анекдотов, бывают неуместные, несвоевременные и «не попадающие в аудиторию». И задача критика поэтому – свести читателя со «своим» текстом. Критик-брокер, критик-сваха – подай-принеси.
А хочется-то быть господином.
Отсюда возникает специализация «критик – мерило вкуса».
