Мария Галина - Фантастика глазами биолога
Проще всего предположить (и предполагают), что первоначально и взрослые асцидии были похожи на ланцетника, но потом по каким-то причинам «выродились». Что, кстати, предоставляет фантастам великолепные возможности, частично реализованные, скажем, Сергеем Лукьяненко в «Спектре», где вообще представлен великолепный набор инопланетных биологий — помните эпизод с расой инопланетных птицеподобных существ, у которых разумны только дети?
Но есть и версия, согласно которой эволюция осуществляется согласно некоему изначально заложенному плану, и вот по какой-то случайности этот план время от времени «предварительно» проявляет себя как раз у личиночных и детских форм. Это так называемая «теория номогенеза», высказанная блестящим зоологом, ихтиологом и эволюционистом Львом Семеновичем Бергом — понятное дело, что в советское время с его идеологией торжествующего дарвинизма эта теория не слишком пропагандировалась. Но все случаи спонтанного проявления необычайных способностей или качеств великолепно в нее укладываются.
Нападение помидоров-убийцК растениям, в отличие от животных, у человечества отношение более индифферентное, менее эмоционально насыщенное. Друиды и иже с ними, которых можно привести в качестве контраргумента, поклонялись не столько отдельным растениям, сколько местам — священным рощам. Одушевляется не столько дерево, сколько лес, не столько колос, сколько поле — совокупность, множество.
Конечно, есть и другие тексты, скажем, построенные на том же эффекте неожиданности, наподобие встречи с чем-то очень большим, должным по идее быть очень маленьким (или наоборот). Для растений этот эффект неожиданности заключается, конечно, в движении и кровожадности (отталкиваясь от их привычной неподвижности и «миролюбия»).
На этом построены все истории про растений-убийц — от уэллсовской «Необычной орхидеи» (1894) до разумных триффидов Джона Уиндема («День триффидов», 1951). На самом деле, аналог у этих растений есть — всем известная росянка разнообразит свой рацион насекомыми, подманивая их на клейкий нектар и удерживая листьями ловушками. Стоит лишь, как говорят ученые, «экстраполировать» эти качества и вот вам страшный зеленый истребитель людей!
Иногда растениям приписывают… человекоподобие, способность мимикрировать (можно вспомнить фильм «Вторжение похитителей тел», где пришедшие из космоса разумные стручки принимали форму людей). Я сама отметилась в этой теме, написав рассказ «И все деревья в садах», поэтому честно признаюсь — затрудняюсь сказать, почему в голову приходит именно такой вариант; но, вероятно, потому, что единственная устойчивая мифологема, связанная с растением, это его связь с человеком (мистическая, конечно), некое таинственное сродство. Женьшень, корень которого похож на крохотного человечка, так и носит в своем китайском наименовании слово, обозначающее «человек». Мандрагора, по легенде вырастающая под виселицей из семени повешенного, издает жуткий крик, когда ее выкапывают, и вообще тоже похожа на человечка. Есть примеры и проще — деревья, высаживаемые отцом семейства в честь рождения сына, комнатные растения, чахнущие по смерти хозяйки — вроде бы, при том же уходе… Отсюда же — байки о чувствительности растений, о «всплеске активности биополя», когда вблизи появляется «нехороший человек», «редиска», о реакции растений на музыку — попсу или классику, и т. п.
Но, в общем и в целом, растения в фантастике фигурируют как некое совокупное целое, составная сущность — что разумные цветы в романе Клиффорда Саймака «Все живое» («Вся плоть — трава», 1965), что покрывающий планету лес в повести Урсулы Ле Гуин («Безграничней и медлительней империй», 1971). Как правило, разумным растениям требуется для контакта некий посредник, медиум и показательно, что и у Саймака, и у Ле Гуин в качестве такого посредника выступает сумасшедший, отвергнутый человеческим сообществом.
ПсихиЮродивый, сумасшедший — во многих культурах важная социальная роль. Это и шут, говорящий правду в глаза перед лицом власти («велишь меня зарезать, как зарезал маленького царевича»), и пророк, и духовидец, и святой. В первобытных культурах человек «со сдвигом», эпилептик или шизофреник — либо потенциальный изгой, либо потенциальный кандидат в шаманы.
Но, так или иначе, сумасшедший — это медиум, посредник между рациональным миром людей и иррациональным миром живой природы (или наоборот, иррациональным миром людей и рациональным миром живой природы). В фантастике эта тема посредничества отыгрывается в образах безумных изобретателей, одержимых ученых, калек-программистов… или просто маргиналов, бомжей, изгоев, вдруг оказавшихся избранными при контакте с высшими сущностями, там, где благополучные и социализированные бизнесмены и военные терпят неудачу (точь-в-точь по схеме «и да будут последние — первыми, а первые — последними»).
Иногда таким посредником выступает клинический неудачник, или, как говорят у нас в Одессе, полный шлимазл (особенно много таких типов фигурирует в рассказах Саймака и Шекли). Иногда — «гнилой интеллигент», противостоящий напору хапуг или тупой военщины (как, скажем, доктор Любов в романе Урсулы Ле Гуин «Слово для леса и мира — одно», 1972). Иногда — духовидец и маг (Мерлин в трилогии Мэри Стюарт, или Моргана в «Туманах Аваллона» Мэрион Брэдли). Там, где тема подана иронически или юмористически, интеллигент и растяпа обычно получает гигантские бонусы — богатство, здоровье, паранормальные способности, удачливость и долгую жизнь (Кейт Ломер, «Договор на равных», 1961). Но чаще — в трагическом изводе, — посредник погибает или жертвует всем ради торжества дела своей жизни (как те же Мерлин, Моргана или Любов). Что не удивительно — и пророки, и юродивые, и медиумы тоже тяжко расплачиваются за свою «особость».
Эволюция всегда предполагает наличие некоторого числа «не таких» особей, от которых в принципе особого толку нет, особенно если условия стабильны. Но это резерв, стратегический запас, который может пригодиться, если ситуация резко изменится и понадобится «новый подход», прорыв. В любой уважающей себя фирме есть генератор безумных идей — растяпа и бестолочь, презирающий галстук и общее расписание; в любой стае — грубо говоря «белая ворона». В больших количествах эти особи бесполезны и даже вредны, но в малых они — та закваска, тот центр кристаллизации, вокруг которых формируется новая общность, если старая изжила себя.
Кстати, для большинства таких особей характерна пониженная агрессивность, — во многом залог их существования, помогающая ужиться с «такими как все» и не раз спасающая именно в критических ситуациях. Недаром Иванушка-дурачок, отвечающий на просьбы всяческого зверья «не бей меня, я тебе пригожусь» там, где его более прагматичные братья не вняли бы мольбе глупых тварей, оказывался в результате «on the top». И получал, пользуясь терминологией Лео Каганова из «Эпоса хищника», элитную самку, то есть принцессу.
Кинг-Конг мертв или размер имеет значениеМногие животные, пишет В. Дольник в «Непослушном дитя биосферы», в случае опасности стремятся стать больше. Рыба-шар надувается, плащеносная ящерица встает на задние лапы и раздувает кожистый воротник, кошка выгибает спину и распушает шерсть.
Этим они стремятся запугать противника — крупная добыча может и сама оказаться потенциально опасной для хищника. Большой размер пугает. Очень большой размер пугает еще больше.
Отсюда, из желания напугать читателя и зрителя (в основном зрителя — такие демонстрации угрозы рассчитаны именно на зрительное восприятие) как можно сильнее, и ведут свое происхождение многочисленные гигантские существа. Кинг-Конг, Годзилла, гигантская акула в «Челюстях».
Что до акулы, то этот сюжет, как говорят украинцы «мае рацию». Мегалодоны — предки нынешних акул были такого размера, что в их распахнутой челюсти мог бы стоять, выпрямившись, взрослый человек. В воде как в среде с пониженной гравитацией животные могут достигать особо крупных размеров (как и гипотетические обитатели космоса — космические киты Исмаила, например, или Солнечные Странники, или Черные Облака).
Но вот на суше крупные размеры до какого-то предела эволюционно выгодные (чем больше размеры, тем меньше врагов, строго по анекдоту «носорог плохо видит, но при таком весе это не его проблема») в какой-то момент становятся губительными. Против животного начинает действовать естественный и непобедимый враг — сила тяжести. Киты на суше задыхаются не потому, что могут, как рыбы, дышать только растворенным в воде кислородом, а потому, что сила тяжести давит на ребра, мешая расширяться легким.
Так что Кинг-Конг или Годзилла не смогли бы вершить свой сокрушительный путь по земле. Они бы просто рухнули под собственным весом.
