Михаил Гефтер - Мир миров - российский зачин
будущего с прошлым претерпел существенную перемену. Сомнение
коснулось не формы всесветного единства, а сути. Не достижимости
его, а отмеренности Временем самого движения к единственности
человечества. Я опускаю фазы в своих пересмотрах, в конечном счете
уложившихся в формулу: конец Истории, но не конец рода
человеческого...Раиса Борисовна с нескрываемой заинтересованностью
слушала мои рассуждения. Ее не смущала резкость вывода об
исчерпанном пределе, о крае пропасти, на котором не задержаться
иначе, как усилием людей и миров, превозмогающих - врозь и вместе
укорененные символы веры. Не социализм, не капитализм, не почва, не
заимствование... Но что же, что же? - она настаивала на уточнении,
показанном домашнему с е г о д н я. Исчерпан предел, а дальше?
Дальше, - отвечал я, - переоткрытие жизни через стучащуюся в двери
смерть. Дальше - другая жизнь, возвращающая человека в эволюцию,
если у него хватит сил на это великое вспять, на эту сверхновую
цивилизацию, - другая жизнь, заменяющая классическое что делать? на
ЧЕГО ДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ, которое, однако, не к первозданному табу
возврат, а к иному запрету, возбуждающему мысль, вызывая эврики
зрелого действия. И быть может, как раз дома и суждено будет тем,
кто после нас (а вдруг - и нам?), сделать решающий шаг к той земле
необетованной, где не свое навсегда перестанет быть чужим, а с ним,
с чужим, с этим роковым спутником человека, уйдет и кровь как
аргумент и пьедестал властителей, оккупировавших развитие... Моей
собеседнице кода эта не могла не быть близкой и по интонации, и по
внутренней перекличке с юношескими грезами. Но полного согласия не
было - и не потому, что с ее стороны заявлялся отвод по существу.
Просто по всему складу своему Раиса Борисовна не могла долго
задерживаться на метафизической территории. Внимая, она как бы
прикидывала: что бы это значило для отдельной жизни и какие
обязательства проистекают отсюда для тех, кто с первых сознательных
лет привык, что вне таких обязательств, звучащих как обет и как
привычка, и жизнь - не жизнь, а прозябание, пустота? Нет, она не
помышляла о ренессансе максимализма 20-х. От этого она ушла напрочь
еще тогда, когда ее партийный статус не претерпел решительных
перемен. Добивалась же она ясности, которая удовлетворила бы ум и
сердце. Ясности в пределах замыслов и начинаний, посредством
которых человек стремился соединить развитие с равенством,
достоинство личности с благом массы, терпя поражения, но с каждым
таким поражением - избывая его новым действием, возобновлялся как
творец все той же истории. Так было. Отчего же не быть вновь? Она
искала его - творца, - и когда читала старых и новых авторов, и
когда вслушивалась в разные за и против, надеясь нащупать ответ не
непременно в виде стройной, законченной теории либо в образах
грядущего, самая привычность которых настораживала: не суррогаты
ли? Когда же оказывалось, что именно так или совсем близко к этому,
тогда к прежнему духовному разладу прибавлялись горечь свежих
узнаваний и крушение на сей раз еще более быстротечных надежд.
Вместе с тем у Раисы Борисовны был своего рода инстинкт
сопротивления навязчивой и самоуверенной новизне, легкости
опрокидываний, растаптываний всего, что составляло содержание жизни
целых поколений. Между этими полюсами умещалось тогда многое в
воззрениях и поступках. И далеко не всеми, кого разбудил и поощрил
к действию XX съезд, хрущевская оттепель, Новый мир Твардовского,
полюса эти ощущались как вызов, настаивающий на том, чтобы
самоопределиться в прошлом, воспринимаемом как целое. И воспитание,
и биографии соблазняли нас миновать рифы несовпадающих гибелей на
утлом суденышке, именуемом С одной стороны - с другой стороны. Был
отрезок пути в инакомыслие, когда Раиса Борисовна как будто нашла
свое место на таком спасительном плоту. Но не удержалась. Рискнула
двинуться вплавь. Софизмы блаженного уравновешивания смущали ее,
как мне представляется, больше всего своей скрытой до поры до
времени склонностью к политиканству, той нравственной ущербностью,
которая в критический момент способна подтолкнуть к уступке и
отступничеству, и не за счет одних лишь принципов и внятности в
убеждениях, но - что много хуже - к уступке за счет других людей.
Человеческие судьбы - аргумент из сильнейших, и если не всегда
неопровержимый, то, во всяком случае, обладающий особой
вразумляющей силой. Он подстрекает спрашивать, обращая вопрос к
себе и на себя, не уклоняясь от ответственности даже тогда, когда
ты очевидным образом лишен права на ответственность...
Из дневников начала 1980-х
...И, спотыкаясь, мертвый воздух ем, и разлетаются грачи в
горячке
А я за ними ахаю, крича в какой-то мерзлый деревянный
короб: Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей
разговора б!Осип Мандельштам. Год 1937-й.
Далеко ли ушли? Или наваждению этому разрешено посещать лишь
поэтов? Занятие же историей все-таки ученая проза, защищающая от
избытков субъективности, от непрошеных вторжений злобы дня, от мук
заброшенности, отгороженности. ...История - точная наука. Поелику
способна исполь-зовать законы развития общества для практического
применения, притом такого именно, какое сулит лучшее будущее
человечества. Краткий курс. Без сомнения, рукою Сталина. Год
1938-й. Хвала, исполненная лицемерием. Или не хвала вовсе, а наказ,
предупреждение, угроза? Ежели точная (она, история), то могут ли
быть разночтения - и не по пустякам, и не на какой-то разрешенный
отрезок времени? Не в одну ль строку с этим - хранить вечно?
Запасник точности: неровен час, пригодится, извлечем, пустим в ход.
Либо самое ВЕЧНОСТЬ заманила его? Распорядитель вечности - какое
укрытие от совести надежней... Удел же другого - МЕРТВЫЙ ВОЗДУХ.
Пока дышит, он - поверенный тех, кто навсегда онемел. И тех также,
кто нем при жизни. Полюсы. Намертво сцепленные и исключающие друг
друга. Но именно - друг друга. Куда деться от этого единственного
на свете ВМЕСТЕ? А сегодня? Та сцепка вроде не к смерти уже, может,
и полюсы уступчивей? Нет, скорее что-то межеумочное царит, похожее
на сделку между разнесенными в стороны осьмушками правды. Так не в
один присест ведь... Не в один, не в один, но одним, начальным,
себя б до себя дотянуть. Обновив применение практическое, либо его,
прежде всего другого - под откос? Смыслом переболевши. Детским
вопросом: ныне - к чему та история, что пишется, какую учат?
Утешать или заново взбадривать? Человеческие гибели оправдывая
сохранением рода человеческого или в меру сил своих его оберегать
от все более банальных, но не менее зловещих притязаний на
единовластную вечность? На лестнице колючей разговора б!
1988 Из чернового замысла книги В поисках нового КУДА
И мимо трупов в русло Плывут живых ряды На нерест судеб
русских...В. Шаламов
Откуда есть пошла - сюжет летописца. Есть пошла земля русская, Русь. Рука сама тянется дописать (через тире, естественно) - Россия. Так выучены. Раз история, то все, что во времени ДО, в генезисе - ПРЕД. Ход сознания, диктующий и соответственное ему историческое поведение! Но и самообманы, за которыми следует расплата...
Повторы зачинов - череда обрывов. Наше же российское возвращение на круги своя режет глаз. В модных концепциях оттого все просчитано: в какие сроки консерваторам сменяться реформаторами, покою - новой Смутой. Забавно, однако, что и тут та же заданность. Русь-Россия: едина суть. Из удельных княжеств в державную Евразию, из средневековой тесноты во всемирность собственным ходом? Согласно закону истории, но какому?
Второй предрассудок вдогонку первому: провиденциальная Москва-собирательница. А чем взяла? Между завоеванной Казанью и погублением Новгорода - считанные годы. Русь, обернувшаяся Азией, отправляет на тот свет русскую страну. Историк (из лучших) не опускает страшных подробностей: вырезанные ремесла, кровавые волны Волхова, но ищет (как же иначе?) объективно-прогрессивный результат. По сей день Новгород с его берестяными грамотами - всего лишь красочный вариант. Но не альтернатива. (Треклятое если бы... А откинь его, останешься наедине с промыслом-директивой: только так!)
Пропуск в главном - форме вхождения в Мир. Век XVI-й круглит земную разноликость. Америка аборигенов - европейская диаспора. Но не на один манер: из католической экспансии растет латиноамериканский синкретизм, по протестантскому проекту обезлюженный Север строится в Штаты. Конкиста приносит смятение, а затем и упадок Испании, а англосаксы идут в гору. Где же Россия? И там, и тут - сходством и различием. Но больше всего сама с собою наедине. Без этих деталей поймешь ли, почему (и как) в одном, атлантическом случае - протокапитализм, в другом, евразийском, крепостничество. Диковинное рабство - и сроками, и свойствами.
