Борис Савинков - Борьба с большевиками
Политической борьбе не было места. Каков бы ни был «Комитет Учредительного собрания» и каковы бы ни были его уполномоченные в Казани, каждый русский должен был поддерживать то правительство, которое взяло на себя тяжкий труд бороться с большевиками. Я уехал на фронт, в отряд полковника Каппеля, действовавшего под Казанью, на правом берегу Волги.
Отряд этот выделил из себя небольшую кавалерийскую часть (100 сабель и 2 легких орудия) для операции в тылу большевистских войск. Я присоединился к этому эскадрону.
Нам была поставлена задача по возможности испортить коммуникационные линии большевиков. Исполняя ее, я снова увидел гражданскую войну во всей ее жестокости. Гражданская война, конечно, не большая война. Конечно, наши бои на Волге даже отдаленно не напоминают боев под Львовом или под Варшавой. Но не нужно забывать, что в наших боях русские деревни горели, зажженные русскими снарядами, что над нашими головами свистели русские пули, что русские расстреливали русских и что русские рубили саблями русских. Не нужно забывать также, что у нас не было санитарного материала, не было хлеба для нас и овса для лошадей. И не нужно забывать еще, что большевики не брали пленных.
Я сказал, что мы, русские, дрались с русскими. Это не совсем верно. В большевистских рядах было много латышей, венгерцев и немцев. Было также много немецких инструкторов. Мы вели войну не только с большевиками. Мы вели войну также с немцами.
Вовремя этого небольшого похода я воочию убедился снова, что крестьяне целиком на нашей стороне. Они встречали нас как избавителей, и они не хотели верить тяжелой действительности, когда нам пришлось отступать. Следом за нами двигались большевики, которые расстреливали всех, уличенных в сочувствии нам. Война, которая три года продолжалась на границах России, перенеслась в ее сердце. Большевики обещали мир и дали самую жестокую из всех известных человечеству войн. Нейтральным оставаться было нельзя. Надо было быть или красным или белым. Крестьяне понимали это. Но у нас не было оружия, чтобы вооружить их, и в Самаре не было людей, способных построить армию, не на речах, а на дисциплине.
Началась осень. Лист пожелтел, и было холодно вечерами. Эскадрон, состоявший на три четверти из офицеров, уже четвертые сутки действовал, в тылу у большевиков. О нас уже знали. Уже не раз в синем небе летали неприятельские аэропланы. Уже не раз крестьяне предупреждали нас, что большевики устраивают засаду, чтобы уничтожить весь наш немногочисленный отряд. Но каждый день мы взрывали полотно железной дороги, рубили телеграфные столбы, расстреливали отдельных большевиков и давали бои небольшим большевистским частям, и серьезного сопротивления не встречали нигде. С зарею мы бывали уже на конях и с утра продолжали свой путь но необозримым приволжским полям, прячась от аэропланов в лесах. И наконец, мы наткнулись на приготовленную засаду. Я был свидетелем и участником «боя», которого, вероятно, никогда не происходило на Западном фронте.
Из деревни, в которой мы стояли в тот день, был виден железнодорожный путь. За линией железной дороги возвышались холмы. В полдень на горизонте появился дымок, и мы различили блиндированный паровоз. Он остановился. Мы не стреляли. Из вагонов стала выгружаться пехота; человек 500, если не больше. Но вместо того чтобы выстроиться цепью и попробовать нас атаковать, люди собрались на одном из холмов. Мы все еще не стреляли. Мы не могли поверить своим глазам: начинался большевистский митинг. Мы видели ораторов, махавших руками, и до нас доносилось заглушённое одобрительное «ура». Очевидно, оратор доказывал, что не следует идти в бой. И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько, минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом уходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов и поезд, весь в пламени и в дыму, не скрылся за поворотом. Тогда наш капитан скомандовал: «К седлам», — и мы выехали на холм, где только что происходил митинг. У меня не было шинели. Я взял одну. Она была в крови.
Падение Казани
Через неделю я вернулся в Казань. В Казани начинались ее последние дни. В Самаре правительство было занято приготовлением к уфимскому совещанию.
Войсками, защищавшими Казань, командовал полковник Степанов, но ему не были подчинены чехословацкие части. Ему не был также подчинен отряд полковника Каппеля, действовавший на правом берегу Волги. Таким образом, в почти осажденном городе не было единства командования. Полковник Степанов телеграфировал самарскому правительству об этом, указывая, что он не может при этих условиях в полной мере отвечать за защиту города. Самарское правительство оставило его телеграмму без ответа.
В первых числах сентября положение в Казани было таково. Троцкий сосредоточил в ее окрестностях армию свыше 30 000 человек при 150 орудиях. Казанский же гарнизон не достигал и 5000 при 70 орудиях. Большевики взяли Верхний Услон, высоту, господствующую над городом, и обстреливали как предместье, так и самый город. Казанские рабочие волновались. Среди них работали большевистские агенты. Чувствовалось, что с минуты на минуту в городе может произойти восстание. Оно и произошло за несколько дней до сдачи. Флегонт Клепиков, явившийся усмирять рабочих, был тяжело ранен, и я лишился его неоценимой помощи. Но восстание было подавлено, и оборона продолжалась, несмотря на бомбардировку.
Не бомбардировка была страшна. Положение было затруднительно тем, что чехословацкие части (1-й полк под командою доблестного, ныне покойного, полковника Швеца) понесли огромные потери и крайне нуждались в отдыхе, мобилизованные же самарским правительством крестьяне, необученные, небывавшие никогда в огне и не подчиненные строгой дисциплине, сражались плохо или не сражались вовсе. Защищали Казань, после смены чехословаков, в сущности, одни офицеры и добровольцы. К ним в последний день присоединились вооруженные граждане, стойко умиравшие на своих постах, но часто даже не умевшие стрелять из винтовки. Несмотря на это, город мог держаться довольно долго. Так я думал. Так думал и полковник Перхуров, командовавший одним из боевых участков, так думало и большинство офицеров. Накануне падения Казани я верхом поехал на участок полковника Перхурова.
Ехать пришлось по улицам, на которых рвались снаряды. Выехав за город, я увидел ровное поле без окопов и, конечно, без проволочных заграждений. Это поле обстреливалось с волжских холмов, и здесь, под обстрелом, неприкрытый ничем, находился отряд полковника Перхурова. Сам полковник Перхуров со своим штабом расположился в доме, видном со всех сторон.
— Как вы можете здесь держаться?
— Вот, держимся до сих пор.
В нескольких саженях от нас разорвался снаряд, и деревянный дом задрожал.
— Вы довольны своими людьми?
— Очень.
— Как вы думаете, можно продолжать оборону?
— Конечно, можно.
— Но вы ведь знаете, что большевики уже обстреливают Казань?
— Они обстреливали и Ярославль.
Это была правда. Но в Ярославле была надежда на помощь союзников, в Казани же помощи не могло прийти ниоткуда: бои шли также и под Симбирском, и говорили даже, что Симбирск взят.
Я не знаю, какие именно соображения заставили сдать Казань, но 10 сентября вечером полковник Степанов приказал войскам отступать, несмотря на то, что в 1 час дня было расклеено объявление, обещавшее жителям, что Казань не будет сдана. Тогда началось то. что бывает при спешной эвакуации.
Ночью, в полной темноте, по Лаишевской, единственной еще открытой дороге, потянулись беженцы из Казани. По официальным подсчетам, их было свыше 70 тысяч. Шли женщины, шли дети, шли старики. Они шли, оставив все имущество дома, голодные, усталые, и не зная, куда именно они идут. Войска с орудиями и обозами отходили одновременно, и Лаишевская большая дорога представляла собою сплошную стену двигавшихся в одном направлении людей. Я удивляюсь, почему большевики не обстреляли ее.
За Казанью пали Симбирск, Самара и Сызрань. Весь волжский фронт был потерян. Самарское правительство не удержало того, что завоевали чехословаки.
Первый период борьбы с большевиками был закончен. К осени 1918 года фронт проходил по Уральским горам. На юге, правда, была армия генерала Деникина. Но армия эта не подвигалась вперед. Не было надежды, чтобы казаки и добровольцы, несмотря на всю их доблесть, смогли своими силами освободить Москву от большевиков. Стоял вопрос решающего значения: сможет ли Сибирь, создать армию или нет. Этот вопрос был важнее тех Вопросов, которые обсуждались на совещании в Уфе, и, может быть, сущность переворота, происшедшего в Омске в ноябре 1918 года, заключается в том, что сибиряки не верили, что Директория сумеет организовать дисциплинированную военную силу. Ее сорганизовал адмирал Колчак.
