Дмитрий Шульгин - Музыкальные истины Александра Вустиса
– А почему «Железный»?
– Не знаю, что это за «Железный». Можно же писать, даже не все осознав, просто интуитивно, ассоциативно. Но я понимаю это как неизбежное божественное возмездие за всех и за все. Вот так может быть. «Я не просто бродячий веселый певец, – то есть, это не просто я поэт Моисей Тейф или композитор, – я возмездие за шесть миллионов сердец». И эта песня и есть возмездие! Вот, собственно, и все.
– Здесь в фактуре есть явные аллюзии на еврейский цикл Шостаковича!?
– А это вообще очень шостаковическое по фактуре сочинение, я этого и не отрицаю. Я вообще люблю вокальную лирику Шостаковича лучшего его периода. Но в тот момент не думал, говоря откровенно, о нем. Просто вы сказали что это похоже на него. И я думаю, вот сейчас, по крайней мере, что это похоже, оно действительно несет на себе печать человека, который безусловно на меня оказал воздействие сильнейшее. Безусловно. Ну, так это разве плохо?
– Нет. Даже хорошо! Скажите, а в фактуру вы вкладывали какой-то подтекст, связанный с сюжетом?
– Нет. Это просто наигрыш… Ну, не совсем конечно просто. Здесь, если уж фантазировать дальше, то идет какой-то весельчак еврейский (он же и поэт, и певец). И входит он в какой-то переулок подтанцовывая, напевая и наигрывая. Но танец-то у него жутковатый получается, потому что он вошел в «мертвую зону», в страшную «мертвую зону» – там нет никого.
– Здесь в самом начале возникает еще и какая-то аллюзия на «Скрипку солдата»?
– Естественно! Естественно! Образы-то близкие! Ну конечно никто не будет сравнивать здесь ни ритм, ни гармонию – не та ситуация. Но идея его танцующего движения, его драматического шутовства – она в чем-то определенно близка, конечно.
– Это тональное сочинение?!
– Вполне тональное. Но вот во вступлении к «Анне Франк» есть также и quasi двенадцатитоновая музыка. Я очень люблю это вступление. Я еще не работал тогда с рядами, но чувствовал обостренно их красоту. И у меня получилось чисто спонтанное движение, то есть попытка какую-то особую интонационность запечатлеть, сделать как бы отзвук уже современной линеарной структуры. Ну, может быть, это еще наивно было.
Здесь немножко выспренный текст, но я очень благодарен Юнне Мориц, которая немало способствовала тому, что мне захотелось написать свою музыку. Она ведь и поэт известнейший сама по себе. Но все-таки немножко выспренные слова: «О темя, снежное – гора, куда крыла не мчат орланов, – не орлов, а орланов, – на ней, печальней баккара, поет дитя из Нидерландов». То есть некое видение, некая девочка, уже призрак какой-то, стоит на краю горы, над пропастью. Здесь изумительная «зрительность»: «Ни человек, ни зверь, ни танк не тронут этого предела. Здесь королевство Анны Франк, где может петь душа вне тела». Значит, это душа Анны Франк: «Светильник огненный держа, как держат сложенные крылья, танцует на снегу душа, – образность, конечно, замечательная, – обрызганная снежной пылью. Сияет бездна впереди. Ты кто, дитя, – переход на речитатив (Sprechstimme), – бессмертье, птица?», – и снова начинается танец незаметно, – «Мне страшно, ангел, отойди, так можно вдребезги разбиться» (деревянным башмаком она выстукивает гулко напев – я его не знал, а просто здесь ритмически изобразил), «Как сон, как запах переулка». И дальше у меня появляются арпеджированные аккорды: «Дрожь идет по городам, кровь из глаз роняют зори, и море вторглось в Амстердам, море, рассудок потеряв от боли. А там, на темени горы в ее руках светильник дышит. Не умерла, глаза добры, а нас бессонница колышет».
– Изобразительности вы здесь явно не избегаете?
– Нет! А почему я должен вообще чего бы-то ни было избегать? Вот, я очень люблю Мусоргского. И у него есть не то чтобы изобразительность, не то что программа в прямом смысле слова, а то, что диктуется самой материей творчества. Ведь на самом деле вся музыка, как говорил Чайковский, и многие повторяли, программна. Но здесь эта программность, она естественно, вытекает из слов. Мне кажется, что музыка должна быть всегда связана со словом. Более того, я вам скажу, что иногда вокальная музыка по-моему рождается из стихов может быть и не всегда самого высокого уровня, но если в них есть образная сторона, которая рождает музыку, а ведь далеко не всякая изобразительность в стихах рождает музыку, но вот какая-то определенная ее область рождает (например, смотрите: «Душа над пропастью» – это рождает), то тогда я беру эти стихи, даже если они, может, несовершенные, но мне с ними легко и радостно работать.
– Действительно красивая композиция – что-то вроде «храма-хорала» памяти Анны Франк.
– Да, получается именно так. Но потом этот хорал как бы раздробляется и что-то в музыке явно танцует – «танцует на снегу душа». И причем я не стремился к каким-то фольклорным истокам, цитатам. Кстати, и Шостакович, по-моему, не очень-то стремился к этому. Мне вообще кажется: или это есть в тебе, или нет. Вот насколько есть, настолько это и выходит.
– А третья песня?
– Третья страшная. Я даже сам ее «боюсь». «Литавры», quasi фугато или quasi канон. А может даже и не quasi. Да, получается, что есть канон, но не точный. Эти имитации возникают как бы перебивая друг друга, и просто, буквально раздробляются. (Кстати, такой ансамбль ударных – это и предвидение моих будущих отношений с Марком Пекарским, хотя тогда я не был с ним знаком.) Но как только вступает голос, все остальное уходит на задний план – сразу «субтитры» и на первом – речь!
Вообще я вокальную музыку понимаю больше всего в Мусоргском. В каком-то смысле это автор, который имел здесь на меня колоссальное воздействие в работе со словом. Дальше это его понимание слова воплотится у меня и в «Памяти Клюзнера, и даже в опере29. Мне кажется, что если человек через речь себя выражает или вы его выражаете, то она может быть очень простой и очень сложной, но она должна быть предельно честной при этом всегда, то есть не должно быть никакой манерности, ни кокетливости, ни напыщенности и тому подобного. Это, конечно, не означает, что он не может «укусить» вас, между прочим, или просто «царапнуть». Но только без ханжества, без лицемерия всякого и тем более любого подлого подтекста…
– А в конце что-то напоминающее благовест?!
– Да, здесь действительно аккорды звучат как колокол или скорее как бы отзвук какого-то колокола…«Струнный квартет 1966; dur. 26'
– Это студенческая работа. В 1966-м году я какую-то почувствовал раскованность – может быть первый раз в жизни – армия позади, пришел счастливый возраст – 23 года! И она как бы проявилась сразу в двух сочинениях: первое – это «Три стихотворения Моисея Тейфа30, а второе – «Струнный квартет». Они ведь писались в одно и тоже время, но Квартет, правда, сочинялся немного дольше. Впервые, кстати, играли его студенты из камерного класса Григоряна. И они же очень хорошо записали Квартет в Малом зале консерватории. Но сыграна была, и безусловно хорошо, только первая часть. А в трехчастном варианте я долго его не слышал – только когда мне прислал полное исполнение композитор Муляр Александр Муляр. Это мой хороший, добрый знакомый, который договорился с какими-то струнниками на молдавском Радио и потом они вот совершенно неожиданно прислали запись.
– Она вам понравилась?
– Ну, поскольку все это делалось без меня – в общем, достаточно неожиданное оказалось исполнение. Лучше всего получилась вторая часть…
– Что здесь нужно сказать? Видимо, в Квартете проявилось, как и в «Тейфе», сильное влияние Шостаковича. Но смею думать, что все-таки это мои первые самостоятельные вещи. А что есть влияние, так это вполне закономерно. Но оно уже преломленное, потому что все здесь сделано по-своему. Во всяком случае, я почувствовал здесь впервые свою свободу.
– А почему влияние именно Шостаковича?
– Просто тогда оно было вообще каким-то всеобъемлющим. Это же год, когда в консерватории левым чуть ли не Хиндемит считался вместе с Онеггером. Так? Конечно было написано тогда уже и «Солнце инков» Денисова, и первые просто замечательные сочинения Сони Губайдулиной, и того же Волконского. Но, я-то мало еще их знал. Я был всецело в каком-то другом мире. Ведь не сразу все приходит.
– До этого вы много анализировали Шостаковича?
– Нет! Мало. Но, естественно, я анализировал его, будучи в классе того же Холопова. Хотя у меня такой потребности именно в структурном подробном анализе, как это было у Денисова или Шнитке, никогда не было. (Я исхожу здесь из ваших книг, конечно, и их собственных теоретических работ тоже – они ведь и музыковедами оказались большими.) Это, наверное, огромный мой порок, но меня всегда интересовало, прежде всего, какое-то стихийное начало – идти в основном через звучание. И кстати работать, в отличие от наших великих мастеров, я как раз люблю за роялем. Не то, что я всецело полагаюсь на свои пальцы, но как бы отталкиваюсь от них. Мне всегда нужен момент музицирования. Понимаете? Не просто внутреннее слышание. Нет! Мне нужно ощущение физического музицирования в процессе самой работы. И ни в том смысле, что я при этом импровизирую, а потом отбрасываю что-то лишнее. Нет! Мне просто важно получить «звучащие идеи» какие-то. И они меня должны толкать, как бы «энергетически зажигать», как «выжигается» некая искра из кремня – вот в этом я нуждаюсь очень. В частности, хотя бы самая первая фигура в Квартете. Когда она была найдена, можно было сказать, что самое сложное сделано уже. Потому что самое сложное для меня – начать любое сочинение. И можно сказать тогда, что произведение «пойдет». Конечно, я сейчас с большой приблизительностью вспоминаю те свои ощущения, но я помню, что это писалось в каком-то, если не экстатическом состоянии, то в состоянии радости, по меньшей мере. Это для меня как «летняя музыка» и еще это ощущение радости, может быть даже утраченное впоследствии. Очень светлая в сущности получилась работа. Хотя и не безоблачная…
