Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)
И думал я: «Какой же ты поэт,
Когда среди бессмысленного пира
Слышна все реже гаснущая лира,
И странный шум ей слышится в ответ…»
О, этот «странный шум», не шум сосен, не шум и ярость. Но и этот бесовский звуковой морок слышал поэт. Слышал, но внимал Божьему Молчанию, слышал то, что не слышал никто.
А жизнь шла своим чередом, убогий быт норовил заслонить Божественное Бытие – и голодная свобода упорно набивалась поэту в приемные матери.
«Поэт, как волк, напьется натощак…» Весьма верно подметил Рубцов. На голодный желудок легче и дешевле напиваться.
…Поэт, как волк, напьется натощак.
И неподвижно, словно на портрете,
Все тяжелей сидит на табурете,
И все молчит, не двигаясь никак.
И перед ним, кому-то подражая
И суетясь, как все по городам,
Сидит и курит женщина чужая…
– Ах, почему вы курите, мадам!
Вот она, «женщина чужая», вот он, черный человек-оборотень, воплотившийся в женщину, вот она, грядущая смерть! Но всё еще впереди, хотя все уже решено демонами. Но не предрешено Богом. Всё еще впереди, как и одноименный роман Василия Белова. И напрасно писатель поставил вопрос в заглавии «Все впереди?».
А возможность напиваться натощак в молодые годы у нас была в преизбытке при регулярном трехразовом питании – … три раза в неделю.
Но я уже давно не напиваюсь – ни натощак, ни сытно отобедавши. А вот поди ж ты, соседи, хоть и здороваются сквозь зубы, но так смотрят в глаза, будто я у них в 70-м году газету «Правда» за тринадцатое февраля из почтового ящика вытащил. Будто вчера в оный ящик очередную мою повестку из милиции по ошибке сунули. Будто завтра я собираюсь у них взаймы попросить сто долларов до лучших времен и народов.
И доносятся до слуха их голоса, то ли меня обсуждают, то ли о влиянии Гегеля и Ломброзо на Евтушенко спорят, а может, наоборот, – о влиянии Евтушенко на мировоззрение Ломброзо и Гегеля.
– А когда он говорил, что он – писатель?
– А когда с тобой творог покупали, в четверг…
– А когда за ним приходили?
– Во вторник, когда огурцы закатывали…
– Ишь ты, дописался!..
– Вернулся из милиции и говорит: а пошли вы все!.. Жалуйтесь сколько влезет!.. Наверное, и взаправду писатель… И с какой-то бабой пошел бутылки свои сдавать… И баба вроде ничего, при фигуре…
– Когда? Да вчерась, когда сахар во двор привезли…
Счастливые еще не перевелись в России. И, даст Бог, никогда не переведутся. Хорошо, братцы, измерять время через продовольственную призму. Безошибочное измерение, надежное.
И время в этом измерении вечным кажется, а может, и впрямь вечным становится. Подкрепляется, так сказать, не только духом святым. И зачем часы наблюдать, когда что ни час – то огурцы, то сахар, то творог… А там – картошка, варенье, пироги и еще что-нибудь не менее надежное. И можно во все горло петь, шинкуя капусту:
Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Но ни велосипедиста, ни девушки давно нет на сем свете.
А людям наплевать, что эти слова какой-то неведомый Рубцов сочинил. Что он на том свете от своих слов, исторгаемых чужими глотками, вздрагивает, как перед смертью. И ничего несправедливого тут нет. Все нормально, пусть люди поют. И на хрена им Гегель с Ломброзо, а тем более, Евтушенко!.. Да и мне, честно признаться, они тоже до лампочки. Я их читал исключительно на случай споров с соседями, дабы не упасть лицом в грязь личного невежества или еще куда погрязней.
Эк, однако, куда увели меня бесы голода и сытости!.. В бытовщину непролазную, о которой еще в 71-м году, после смерти Рубцова, газета «Правда» писала. Но не в том номере, который у соседей из почтового ящика умыкнули, а в другом, случайно попавшемся мне на глаза. Там какой-то критик, жаль, запамятовал фамилию, призывал советскую поэзию окрыляться не под гитарный и стаканный звон, а под рев турбин, ракет и еще чего-то. И Рубцов глухо поминался как нерасслышавший этого гула-рева, а посему и погибший заслуженно раньше срока.
Эх, не можем мы без назиданий даже поскорбеть! И не оттого ли почти век назад оторопело воскликнул Сергей Есенин:
Мать моя родина! Я – большевик!
Но отвлекся я, решительно отвлекся. Сколько там уже на часах?! Ого-го! Полдень. Все пивные нараспашку. Кстати, Рубцов никогда не носил часы, вернее, не имел оных. В отличие, например, от своего товарища Анатолия Передреева. Тот завсегда был и при часах, и при костюме приличном. То есть, более уважительно относился ко времени и эпохе. И мне вздорно думается, что это уважение позволило ему прожить значительно больше Рубцова.
Время – очень капризное и мстительное существо, но питает слабость к хорошим часам и костюмам – и по мере сил отсрочивает отбытие их владельцев в абсолютную антивечность, великодушно придерживая при себе людей уважительных. Жаль, что люди не всегда это понимают – и по уму не встречают, и не провожают по одежке.
Рубцов очень переживал небрежение времени и эпохи – и порой это проявлялось весьма в своеобразной форме.
Как-то в минуту беспросветного безденежья и иной нужды в темном коридоре нам повстречался великолепный Передреев.
– Толя, одолжи, пожалуйста, рубль, – смиренно попросил Рубцов.
– Рубль?! – с высоты своего немалого роста и великолепия с недоумением переспросил Передреев.
Выдержав паузу, как бы переваривая нелепость просьбы, он с гневным назиданием изничтожил просящего:
– Да ты хоть понимаешь, что я иду в приличное общество! В Домжур!.. Там Рождественский будет и Ахмадулина! А ты рубль клянчишь!.. Да кто ты такой?!..
– Значит, не дашь рубля, Толя? – безнадежно переспросил Рубцов.
– Тебе на русском языке сказано: я иду в приличное общество!
– Хорошо, Толя, сейчас пойдешь! Подожди!
– Ну, что еще там у тебя?! – снисходительно задержал шаг Передреев.
– Сейчас, Толя!..
Рубцов проворно юркнул в какую-то комнату – и враз выскочил обратно с вилкой в руке. Подскочил к Передрееву и со всего размаха всадил ему вилку в бедро.
Треск раздираемой штанины. Громовое проклятье Передреева и злорадный выкрик Рубцова:
– А теперь иди в свое приличное общество!!!
Самое удивительное, что в тот вечер Передреев все-таки отправился в Домжур и успешно выступил там вкупе с Ахмадулиной, ибо у Толи оказались запасные брюки в отличие от незапасливого Рубцова.
Вот так оригинально выразил Рубцов своё отношение к прошлым, нынешним и грядущим «приличным» обществам-сообществам, к тайным и явным, существующим и несуществующим.
Не нужно думать, что Передреев не знал им цену. Он был не только талантливым поэтом, но умным человеком. К сожалению, а может, к счастью, эти параметры не всегда совпадают.
Передреев прекрасно все знал и понимал, но ерничал и чуток поддразнивал своего товарища.
Меня, дескать, приглашают в Домжур, и Твардовский печатает… А ты, хоть и талант, и даже почти гений, но в «Новом мире» тебя мордой об стол, чистая публика от тебя воротится, и в арбатские дома, например, к Кожиновым, дальше прихожей тебе хода нет.
Рубцов был нормальным человеком, а не пресловутым чудиком, как пытаются нынче представить его иные мемуаристы.
Судьба с малых лет не щадила его. Ранее сиротство, детдом, беспризорство, суровая морская работа, четыре года службы на эсминце в северных морях, – и опять работа, бездомство, проклятая бытовая неустроенность до самой смерти.
Только непроспавшиеся идиоты могут думать и говорить, что поэт не стремился к нормальной, благополучной жизни, что романтизировал свое бесприютство и одиночество. Судьба обижала его, но он не обижался на Судьбу. И не зря им сказано:
Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь, как зверь вечерний!
Он любил свою Судьбу, но зверем вечерним быть не хотел. Поэт был нормальным русским человеком, а его упорно сносила вниз река Жизни. Но он сопротивлялся тяжелому течению – и порой одолевал его. Ему хотелось нормально жить, просыпаться под собственной крышей, напечататься в «Новом мире», выступать в престижных залах…, а не скитаться по краю поля русского бытия. Ему хотелось просто-напросто быть, а не казаться. Но жизнь и судьба, а может, ни то и ни другое, властно отпихивали его на отшиб, на край, за край.
О, как погано и страшно на этом краю! На краю бездны без тьмы и света. И ничтожно число живущих, способных выдержать этот демонический морок тьмы незримой.
Конечно, Рубцову внешне было далеко до великолепной голливудской стати Передреева, но уродом он не был. А большинство окружающих относилось к нему, увы, не только как к выдающемуся поэту, но как к бродяге и скандалисту. Сие отношение прекрасно иллюстрирует его замечательное стихотворение «Неизвестный»:
Он шел против снега во мраке,
Бездомный, голодный, больной.
Он после стучался в бараки
В какой-то деревне лесной.
