Юлия Юзик - Бесланский словарь
Летом 2002-го, как сейчас помню, мы поехали в аквапарк. Сидим с Эммой на скамейке в тенёчке, наблюдаем за плещущейся в детском бассейне Кариной. Плескается она там, с девчонками «ля-ля-ля», бултыхаются… Вдруг я вижу, как она, рассказывая что-то новой подружке, протягивает руку, показывает на нас, — и представляете, — я не мог поверить! По губам читаю: «А это мои родители!» Год почти — и вот она меня приняла! Родители! Черт возьми, я так гордился! Прошу Эмму: выведай у нее, правда ли она так сказала, или мне показалось. На следующий день Эмка приходит сияющая: «Да, она так и сказала! Но когда я ее об этом спросила, она так засмущалась… И просила тебе об этом не говорить — стесняется…»
Через год после этого мы с Эммой и поженились. Долго, да… Три года романа… И все никак я не был готов, что ли… Нет-нет, не потому, что сомневался в чувствах, — я был уверен в нашей любви, как в самом себе. Эмма тоже задавала мне этот вопрос: почему, говорит, ты так долго все это тянул?.. А я ей так сказал: да потому, что нас не двое, а трое. Ведь если бы Карина так и не приняла меня, ты бы металась меж двух огней. Ничего бы хорошего из этого не вышло. Каринка бы тянула тебя на свою сторону, я — на свою… Разве это жизнь была бы?
Мы поженились в декабре 2003-го… Переехали в мою квартиру, — видите, какая большая… Мы мечтали о своих детях… Так счастливы были… Господи, хорошо, что хотя бы воспоминания у меня никто никогда не сможет отобрать…
С Эммой так легко было… Я таких женщин в своей жизни не встречал… Хотя тоже уже не мальчик, скоро сорок… Она всегда улыбалась. Всегда сияла. Никогда ни одной жалобы. Ни на безденежье, ни на работу, ни на людей — ни-ког-да… Все хорошо, все замечательно, нет проблем, и — улыбка, ее блистательная улыбка… Потрясающая жизнерадостность… Я такую больше никогда не найду…
Что такое любовь? Это такой абстрактный, философский вопрос… А я не люблю рассуждать абстрактно, я не придаю значения словам, фразам… Слова — это фантики, бумажка… Я знаю, что в моей жизни были счастливые несколько лет — те, что Эмка озаряла своей чертовской улыбкой… И знаю, что после 1 сентября этот свет погас… Все выключилось. Наверное, мы были так счастливы… Так счастливы, что Бог решил, что будет с нас, хватит…
Я уехал из дома в шесть утра 31 августа… Каринка еще спала, я не стал ее будить. Зашел, поцеловал ее в щечку.
Она так смешно спала, обняв свою плюшевую обезьянку (смеется). Всегда спала с этой обезьянкой в обнимку. Ей на пузо нажимаешь, и раздается: «Я тебя люблю!» В школу начинаешь ее будить — ноль эмоций, а только обезьянку вытянешь из рук, нажмешь, и тут же: «Я тебя люблю!» Тут она и просыпалась (улыбается и растерянно замолкает). Но в то утро я ее не стал будить… Мы ее между собой звали Каришком (смеется)… Каришок…
Эмма приготовила мне завтрак, ну, позавтракали мы, поболтали, потом она вышла проводить меня во двор… Улыбнулась, помахала рукой… Я сел в машину и поехал. Утро как утро. Ничего необычного. Никаких предчувствий.
Я так себя проклинаю… Так виню себя… Что ничего не смог предотвратить, ничего не почувствовал, не заметил… Каждый год перед первым сентября я заезжал к ней в школу, смотрел, как она приготовила класс к занятиям. А в этот раз не зашел… Почему? Ну почему?! У меня есть знакомый, который держит свою бригаду строителей-ремонтников, они в этой школе в прошлом году делали ремонт, и вот я его встречал накануне прошлого первого сентября, и он мне рассказал, как директриса кинула их на деньги, не заплатила… Перед этим сентябрем я его не встретил, поскольку уехал в Воронеж.
А если бы он рассказал мне, что в этом году ремонт за гроши делала непонятная бригада, которую директриса сама привела… Я бы насторожился, я бы пошел в школу все проверить… Я человек очень осторожный и недоверчивый. Я бы всю школу облазил, я бы нашел что-нибудь подозрительное — людей, ящики с оружием…
Когда я ехал в Воронеж и проезжал через Кабардино-Балкарию, — ни один гаишник, ни один мент не сказал мне, что во всей Кабардино-Балкарии 1 сентября отменили все праздничные линейки в школах! Если бы я узнал об этом, я бы тут же позвонил, запретил им идти в школу, предупредил бы всех своих знакомых… Это же понятно, если в Кабарде отменили 1 сентября, значит, «разведка уже доложила»…
Я приехал в Воронеж в четыре утра первого сентября. Вырубился просто. Проснулся уже часов в десять утра. Смотрю на телефон — ее неотвеченные звонки. Не слышал! Звук на телефоне вырубил и уснул как убитый! Она пыталась дозвониться до меня… Когда я проснулся и стал ей набирать, ее телефон уже был выключен. Все. Было поздно.
Я сразу вспомнил это лето… Уже прошедшее лето… Знаете, ей все лето снились какие-то странные сны. Она просыпалась после них какая-то серая, задумчивая. «Такие сны снятся, такие плохие сны, не пойму… чего они хотят от меня?»
Но что за сны, не рассказывала. И кто эти «они», — не говорила… «Плохие сны» — вот и все. И грустное лицо, — никогда ее такой не видел. А незадолго до моего отъезда она вдруг ни с того ни с сего спрашивает: «А если я умру, ты будешь по мне страдать?»
Как я разозлился! Глупые женщины, вечно у них в голове какие-то глупости! И я ей резко ответил: «Время лечит». Она вся как-то сжалась, потемнела… Обиделась. Тогда на следующее утро, лежа в постели, повернулся к ней и спрашиваю:
— Что, обиделась на меня за мой ответ, да?
— Обиделась…
— На глупые вопросы — глупые ответы. Зачем ты спрашиваешь о таком, сама ответа не знаешь?
Вот и скажите — почему она задала мне тот вопрос? И почему я ей так грубо ответил?
Когда мне из Беслана позвонили и сказали, что школа захвачена, я все понял. К чему снились сны, к чему она задала тот вопрос… Такая тоска взяла за горло… Я далеко, я ничего не могу изменить, исправить… У меня появилось чувство, что я никогда их больше не увижу. Так отчетливо, так беспощадно… Я зашел к себе в комнату, достал чемодан, открыл его и уткнулся в него лицом. Вещи еще хранили в себе тепло ее рук, ее запах…
Потом была дорога обратно, безумная скорость на трассе, осажденный Беслан… Все как во сне. Я те дни вообще плохо помню. Помню третье сентября, когда штурм уже вовсю шуровал. За оцепленную территорию никого не пропускали, но Эмкин брат в милиции работает, и меня с ним пропустили — уже почти на пепелище, потому что сами они никак не могли их найти. Я позвонил теще: в чем Эмма была? Белая юбка, серая безрукавка, белые босоножки…
Я ее быстро нашел. Ну, как сказать… Она не обуглилась, как многие: ее можно было узнать. Так что мне, можно сказать, повезло… Знаете, когда кипятком обожжешься, кожа пузырится и лопается? Вот так и она вся такая была… Ожоги, ожоги… Там температура была такая, что люди плавились… Пожар… Химия эта вся горела… Я ее нашел, беру на руки, чтобы вынести оттуда, а она… как это сказать… (замолкает)… стекает у меня с рук… Кошмар… Поднимаю ее (показывает), а она, как кисель, просто расползается в руках…
Санитар, который ее потом обрабатывал, сказал, что на нее сверху крыша упала и перебила ей таз и ноги. Они у нее были раздроблены в муку… Я поэтому ее долго не мог на руки взять…
(Долго и растерянно молчит.)
Я ничего не знал о том, как жила она эти три дня без меня, о чем думала, что чувствовала. Последний, кто видел ее живой, была ее знакомая учительница.
Она и рассказала мне про нее.
Ее нашли полуживой: она уже не могла идти, лежала, прислонившись головой к стене. До последнего помогала передавать детей из спортзала, пока ей самой не перебило ноги… И голова набок склонилась, не держалась уже на шее…
Ее пытались вытащить, а она махнула рукой — бесполезно, мол… И дала знак, что хочет что-то сказать. А так как говорить уже не могла, то она окровавленным пальцем — вот так (проводит пальцем по запястью), — написала на своей руке две буквы — «К» и «А», а потом поднесла к губам безымянный палец, поцеловала обручальное кольцо и прошептала: «люб…лю…»
Все, что успела произнести…
Так она передала мне свое последнее признание в любви… Мне и Карине… Ее имя она не успела дописать, но и так было понятно, что это за «К» и «А» на ее руке…
В последнюю ми нугу своей жизни она думала не о себе… О нас! О том, как передать мне свои последние слова…
Разве я не знал и так, как она меня любит? Конечно, знал. (Вдруг замолкает, пожимает плечами.) Нет, не знал… Она целовала обручальное кольцо… Которое я ей одел на палец… Выходит, ничего я не понимал раньше…
Они погибли обе… (Долго молчит.) Каринку я потом нашел в морге. Лицо сильно сожженное было, но я ее по своим приметам узнал… Родинка на лопатке… Шрам на коленке — когда она училась на велосипеде кататься, разбила ногу… И — мозоль от роликов, еще совсем свежая — две недели назад ногу натерла. Я ж ее родинки, как свои, знал. И шрам на коленке — это из ее далекого детства, это все не при мне было, но это ж свое уже, родное, понимаете? До сих пор не понимаю, как матери своих родных детей найти не могли, чужих забирали… Помню разговор: «Как его узнать, у всех детей пальцы на ногах одинаковые». Конечно, сгоревших было много… не приведи Господь… но я бы своих девчонок из миллиона узнал бы…
