Самуил Лурье - Письма полумертвого человека
Впрочем, эдакая рефлексия - удел одиночек, большинство же довольствуется готовыми продуктами, проверенными рецептами и надежным инструментарием. Сергей Сергеевич Аверинцев в статье "Ритм как теодицея" заметил, что церковная обрядность превращает смерть "из патетической катастрофы или постпатетического "абсурда" - в дело, требующее делового отношения". Обряд тем и хорош, что избавляет от необходимости теодицеи, вообще от поиска своего индивидуального отношения к "жизни мышьей беготне", снимает пушкинскую проблему: "Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу..." Люди друг с другом договорились: это есть хорошо и правильно, поступать следует так - вот и ладненько.
Одно из моих впечатлений, которому не хотелось бы дать пропасть, - от мероприятия "Открытие восковой скульптуры А. А. Собчака". На него во дворец Белосельских-Белозерских собралось множество народу, одни говорили речи, другие их слушали, и все это вызывало чуть не зависть: какие, к чертовой матери, гроба тайны роковые, когда жизнь устроена так понятно и где-то даже хорошо! Некоторые сомнения, впрочем, возникли - их высказала вдова модели Л. Б. Нарусова. Она благодарила скульпторов и мастеров гримерно-постижерного искусства, но признала: живой Собчак был настолько живым, что восковое изображение не может до конца передать этой витальной энергии.
Честно признаться, речь сия много переменила мое отношение к Л. Б. Нарусовой - к лучшему. Аз грешен, раньше полагал, что эта женщина попросту умела представить современникам свидетельство о браке как свидетельство об уме, таланте, масштабе личности и компетентности во всех на свете вопросах. А теперь понял: жизненная сила - тоже талант. И, боюсь, при изготовлении восковой копии ее исторической личности (что, несомненно, рано или поздно будет сделано) столь мощную витальность адекватно передать тоже не удастся. Во всяком случае, на этом вернисаже рядом с полною жизнью Людмилой Борисовной Анатолий Александрович и впрямь выглядел совершенно восковым.
Надо сказать, что благодаря искусству последователей мадам Тюссо, широко распространившемуся и у нас, граница между natura naturans и natura naturata (в том числе nature morte) сильно поистерлась. Вот еще впечатление: нелегкая журналистская судьба занесла меня на концерт Ф. Б. Киркорова. Он, конечно, как не раз было замечено, природа созданная, причем не самым искусным мастером, многие части этого изделия могли бы быть и получше. Но не в том дело - для меня данное впечатление оказалось важно тем, что этот артист, как и Л. Нарусова, открыл мне кое-что по исследуемой проблеме (такая связь не удивительна - недаром же в свое время как раз А. Собчак совершил над Ф. Киркоровым обряд бракосочетания). Концерт давали во Дворце Льда, и хозяева этого ледника любезно усадили меня прямо перед подиумом - так что мне удалось разглядеть звезду до винтика. В ухо Филиппа Бедросовича был вставлен приемник, очень похожий на слуховой аппарат, из пластмассы телесного цвета (именно в такой цвет гримируют покойников). И открытые глазу части самого Филиппа Бедросовича (лицо, шея) были покрашены в тот же цвет, так что он практически сливался с ушным пластмассовым прибором. Эта деталь придала его искусству - и без того вполне гармоничному - почти философскую законченность.
Набоков, озаботившись непереводимостью слова "пошлость", пытался дать аж дюжину определений этому понятию, которые в сумме должны были объяснить, что же она такое есть. Задача и впрямь трудна невероятно - поди передай с помощью слов субстанцию одновременно самоочевидную и неуловимую, сверкающую и пыльную, существующую и как тонкий яд, и как толстый асфальт. В частности, Набоков точно заметил органическую связь между пошлостью и смертью: пошлое всегда внутренне мертвое. Все-таки изъяснить пошлость проще демонстрационно - на примерах.
В процессе этих наблюдений вопрос апостола Павла: "Смерть, где жало твое? Ад, где победа твоя?" утрачивает свою риторичность. Где? Так вот же.
Письмо XII. С. Л. - Д. Ц.
4 июля 2001
Пошлость как судьба
О, да: Смерть и Пошлость друг дружке не чужие: стоит Смерти мелькнуть на горизонте легчайшим облачком - и тотчас эта липкая невесомая паутина наливается током, звенит, искрит. Только что мы, бедные, так безмятежно в ней жужжали - вдруг жаркий озноб ужаса
И мир повернется
Другой стороной,
И в сердце вопьется
Червяк гробовой.
Очень узнаваемое переживание. Но зато, дорогой Д. В., Вам посчастливилось внести в антологию всемирной пошлости вполне новый, к тому же весьма выпуклый сюжет. Примите мои поздравления: вообразить вдову на церемонии ввода в эксплуатацию чучела покойного супруга - Щедрин, и тот не додумался бы, а Вам такая роскошная мизансцена досталась, почитай, даром. А можно было и поседеть в одночасье - не случайно же Вы избавили читателя от подробностей: обошлось ли, например, без молебна с водосвятием? исполнялся ли какой-нибудь гимн? насколько задушевны были речи? неужели никто не сказал чего-нибудь вроде: стой спокойно, дорогой товарищ? хорош ли был фуршет вокруг муляжа... Вы правы, конечно: лучше ничего этого не знать.
Возвратимся к теории. Так вот, я подозреваю, что Пошлость - как бы общая дочь Глупости и Смерти. Без метафор - ответ Глупости на вызов Смерти: на предчувствие, что смысла не дано. Глуша страх смерти, Глупость впадает в особенную эстетику - косметическую, нарочито не различающую мертвого и живого. Такое метафизическое легкомыслие подразумевает соответствующую реальность - сплошь из физических тел и притом прозрачную - как у Набокова в "Приглашении на казнь". Тело играет так называемую душу. Телo легко отнять, так называемую душу - подделать. Чужая смерть - интересный фокус. Жизнь - любовь к чужой смерти. Жить - значит казаться живым. Существование в роли человека сводится к имитации человечности. Скотское или механическое под жирным слоем грима - главным образом словесного, из лжи обыкновенной, косит под нравственный императив. Пародия нагло притворяется оригиналом, похоть - любовью, и так далее. Обрывки этой фальшивой, но крайне активной реальности мы опознаем как пошлость.
То есть не мы, а русская литература от Гоголя до Набокова, это ее всемирно-историческая заслуга. Пошлость возникла вместе с цивилизацией - с нею и погибнет, - а слово для нее нашлось лишь в последней рабовладельческой империи. Да и то не нашлось, - а человек из провинции, последний гений христианства это слово сочинил.
Вы припомнили, как Набоков бился втемяшить его иностранцам. Затея и впрямь вполне тщетная, придется им рано или поздно включить pochlost' в свои наречия, как sputnik, glasnost' и KGB. Но ведь и в России это понятие не отчетливо. Многие путают пошлость с ее бедными родственницами непристойностью, вульгарностью, банальностью, тривиальностью, скабрезностью, сальностью.
История слова не предвещает его судьбы. Когда Иван IV ("прозванный за свою жестокость Васильевичем") в письме к Елизавете Английской честит ее как есть пошлой девицей - за то, что она обсуждает вопросы международной политики с представителями мелкого бизнеса (с "торговыми мужиками" в парламенте) - он намекает, надо полагать, не на легкое поведение, а на чрезмерный демократизм. Когда Тредиаковский в качестве школьного инспектора рапортует об экзамене в Новгородской семинарии: здешние семинаристы имеют пошлые познания в латинском языке, - он просто-напросто констатирует, что уровень преподавания удовлетворительный. Когда на сельской дискотеке Онегин нашептывает Ольге Лариной какой-то пошлый мадригал, - речь не о гадостях, а всего лишь о трюизме, об избитом комплименте, какие говорят все, от Данзаса до Дантеса: что-нибудь из раннего Пушкина, вроде "и говорю ей: как Вы милы, и мыслю: как тебя люблю"... И даже у Даля, то есть много после Гоголя, пошлый значит прежде всего стародавний, исконный; или еще: А ездоки ездят, не пошлою дорогою, не торною, а заезжают поля; впрочем, ныне, замечает Даль, есть и другие смыслы, как-то: надокучивший, почитаемый подлым, площадным, и пр.
В советских словарях - без затей: пошлый - это низкий в нравственном отношении, безвкусно-грубый; ну а пошлость, само собой - свойство по значению прилагательного.
Но вот у Гоголя в "Мертвых душах" две дамочки трещат о тряпках: какой ситчик милей, не слишком ли пестро; или какой-нибудь Иван Никифорович, миргородский дворянин, проводит время у самовара, голый, в пруду. Или, допустим, острят за обедом в рассказе Чехова. Или мы с Вами ввинчиваемся в переполненный троллейбус - либо наша очередь подходит к билетной, скажем, кассе, а она вот-вот закроется. Ничего такого нравственно-низкого, и грубо-безвкусное часто ни при чем, а ужас (если кто его чувствует) - ужас только в том, что во всех подобных случаях (жизнь, можно сказать, из них и состоит) мы не являемся существами с бессмертной личной душой - строго говоря, не являемся людьми. Пошлость - наша нечеловеческая сущность и участь. (Как будто Спаситель приходил не к нам, - негодовал Николай Васильевич, - не к нам, не за нами!) Каждый из нас - наверное, даже Вы бесконечная дробь, а пошлость - наш общий знаменатель.
