Александр Воронель - Тайна асассинов
Чемберлен, таким образом, думая спасти мир, спас Гитлера… Показания ген. Гальдера дополнил ген. Йодль: «Если бы Даладье и Чемберлен не пошли на компромисс в Мюнхене, мы ни в коем случае не выступили бы с военной силой. Мы просто не смогли бы этого сделать. У нас не было средств прорвать чешскую линию обороны и не было достаточного количества войск на Западе…».
Их обоих удачно дополняет высказывание самого Гитлера: «Наши враги — мелкая сошка. Я понял это в Мюнхене.».
Будущее развитие событий — быть Третьей мировой войне или не быть — зависит от энергии отпора, которую ощутит будущий потенциальный противник. Война в Афганистане безусловно отрезвила многие горячие головы.
Но у нас в Израиле ситуация пока не прояснилась. Поддержка Арафата из Европы и осторожные, уклончивые заявления правительства США все еще оставляют ему надежду на признание его террора законным средством политической борьбы. Половинчатые антитеррористические меры израильского правительства до сих пор только вдохновляли его на продолжение этой войны на истощение. Израильское общество никак не привыкнет к мысли, что противник не собирается считаться с потерями и совершенно равнодушен к жертвам, которые несет его собственный народ. Еще меньше оно готово к пересмотру своих гуманных принципов. Это проблема гуманизма как целого. Он судит о противнике по себе.
Столкновение с негуманистической цивилизацией ставит либерального человека перед неразрешимой проблемой. Соблюдая свои принципы, он находит себя (а, главное, своих близких) на краю гибели. Нарушая свои принципы, он не может отделаться от чувства вины.
Принципы гуманизма недоказуемы, потому что они скроены по мерке человека. Но оказалось, что люди разных цивилизаций имеют об этой мерке разное представление. И наша мерка не универсальная, а европейская. Навязать свои принципы противнику, который не принимает наших (а, может быть, и никаких?) правил игры, мы можем только силой. Об этом, как раз, и напоминает нам Нюрнбергский Процесс над нацистскими преступниками. Не надо льстить себе, называя решения этого Суда справедливыми. Военные преступники на этом Процессе сидели не только на скамье подсудимых, но и среди судей. Это была справедливость одной (победившей) стороны.
Однако, послегитлеровская Германия обязана своим сегодняшним демократизмом именно такому нарушению юридической правомочности. Также и расцвет Японии произошел благодаря страшному военному разгрому и последующей многолетней оккупации. В общем, и немецкий, и японский народ, как бы их отдельные представители ни расценивали события прошлого, неизмеримо выиграли от того, что подверглись в свое время жестокому насилию.
Не будем себя обманывать — никакого другого пути к демократии у них не было.
Наша конфронтация с Палестинским руководством поставила нас вплотную к краю пропасти не потому что мы слабее их. Не при чем тут и либеральная болтовня, что «партизанскую войну нельзя выиграть военными средствами». Все войны в мире выиграны именно военными средствами.
Но речь идет о нас самих: партизанскую войну нельзя выиграть, оставшись в прежних пределах либеральных принципов. Эту войну нам не удастся выиграть, оставшись в той же очаровательной атмосфере богемной анархии, постоянной грызни «за справедливость», непрекращающейся «борьбы за права», которая когда-то делала израильскую интеллигенцию столь обаятельно беспечной, в сущности фанатически демократичной, нон-конформистской. Живя до сих пор в пределах своих «западных» представлений, мы в Израиле приучили себя к мысли о «войне без ненависти» и «судебной процедуре без ожесточения». И упоенно разоблачали свои прошлые войны, своих генералов и политиков, свою разведку и юриспруденцию в грязных трюках и подменах. Но не бывает «чистой» войны. Как нет и не будет жизни без греха.
Мы тешили себя мыслью, что и посреди войны нам удастся сохранить «человеческое лицо». Однако, это, как раз, и есть бесчеловечность, ибо война и убийство — человеческое дело, которое диктуется страстью, и потому маска ненависти более приличествует им, чем лицемерное бесстрастие. Много прав есть у человека, если верить идеалистам. Но его главное право — право на жизнь — вне прочной государственной структуры не обеспечено.
В Израиле жил писатель Юлий Марголин. Как израильский (палестинский о ту пору) гражданин он 11 лет просидел в Гулаге и был освобожден только в начале 50-х годов. В своей замечательной книжке «В стране 3/К» он описал одно свое столкновение с обитателем этой «страны». Этот человек попытался вырвать у него хлебную пайку. Марголин ударил его кулаком в лицо и свалил под нары. Дальше писатель пишет: «Я понял, что ненавижу этого человека. Я ненавижу его не за то, что он хотел отобрать у меня пайку, а за то, что он вынудил меня, интеллигента с тонким вкусом, читавшего Вольтера и Канта, своим кулаком расквасить человеческое лицо.».
Вот, это приблизительно то, к чему подвела нас конфронтация с арабским миром и о чем нам ежедневно напоминает лицо Ясира Арафата.
Третьей мировой войны пока не будет, но наш мир станет хуже, жестче. И мы станем черствее.
Люди на войне
В обыденной жизни от множества мелких забот и незначительных разговоров мы обалдеваем и теряем ощущение смысла и цели, перестаем различать высокое и низкое, важное и пренебрежимое. Хорошая книжка может встряхнуть и напомнить… Прошло уже много лет с тех пор, как множество людей покинуло СССР. Некоторые из них прижились в Израиле настолько, что способны писать о жизни здесь, о нашей жизни, не о невозвратном прошлом. Такой человек пишет о жизни, которая нас окружает, но в его тексте невольно присутствует сравнение: он знал и другую жизнь, он не может забыть, даже если хочет. Это неявное сравнение наполняет его наблюдения особым смыслом, придает его описаниям оттенок тайного знания. Его внимание невольно выхватывает из беспорядочной картины реальности то, что он менее всего ожидает увидеть. Это хорошая позиция, обостряющая взгляд писателя, дающая творческому слову новые смысловые оттенки. Зря эмигранты жалуются. Впрочем, они жалуются не зря. Они жалуются на то, что вместо чисто словесной работы, к которой они привыкли с детства, им приходится проделывать новую работу по осмыслению незнакомой действительности, труд, от которого они с детства отвыкли.
Удачи на этом пути редки. Они приходят к тем, кто погружается в эту действительность целиком (или не погружается в нее совсем). Об одной из таких удач я хочу рассказать на последующих страницах, но, хотя это желание возникло у меня в связи с книгой, речь пойдет, скорее, о жизни, которая за этой книгой стоит. О драматическом эпизоде этой жизни. О войне в Ливане…
Командир инструктирует солдат перед боем: «Одна из наших главных задач — вернуться домой целыми!» Такое замечание, может быть, не остановило бы внимания писателя-американца. «Поэтому делайте то, что вам говорят, и никуда не лезьте без команды!» — здесь содержится новое для русского выходца обоснование воинской дисциплины.
С этого, в сущности, начинается книга Владимира Лазариса «Моя первая война». Этим, в сущности, она и кончается: «Побеждает тот, кто остается в живых. А каждый знает, что в живых остаться можно только, если воевать, а не бежать». Это слова из интервью, которые В. Лазарис взял у молодого десантника, родом из Вильнюса, историка по специальности. Действительно ли каждый знает, что бегство не спасает? Или, может быть, только историки по специальности?
Книга Лазариса представляет собой короткий военный дневник и 22 интервью, взятых на поле боя у солдат — выходцев из СССР. Автор проявил чуткость к своему материалу: дневник его, не заслоняя картину, вводит читателя в обстановку ливанской войны. Тон дневника подготавливает читателя к шуму разных голосов в интервью и потому намеренно негромкий.
Прочтение книги провоцирует мысль, что, быть может, война, или еще конкретнее, армия сплачивает нас вернее, чем прожитые в стране годы, успехи по службе и знание языка. Мы вместе живем и вместе воюем, значит, мы — один народ. Это не столько силлогизм, сколько чувство. Как всякое чувство, оно сильнее разума. Это чувство господствует во всей книге. Разум же подсказывает каждому интервьюируемому свои собственные пируэты вокруг этого стержня. Большинство из них — молодые ребята, так что они, в сущности, уже не «русские», а израильтяне. Это очень заметно по свободе, с которой они признаются в своих страхах, а также по свободе, с которой они рассуждают о войне и политике. Но сказанное выше об особой двойственности оценок бывшего выходца из СССР остается верным и для них. Во-первых, потому, что кое-что они все же помнят, а во-вторых, потому, что направляет разговор воля автора, и характер его вопросов определяет, конечно, круг их внимания.
