Борис Акунин - Дети луны(Смерть на брудершафт. Фильма четвёртая)
Да Алексей и сам знал, что идея не ахти - предложил с отчаяния.
- Что же делать, Лавр?
Князь похмыкал в трубку, помычал:
- М-м-м… Ну вот что. Не убивайся, всякое бывает. Я приму меры. Авось, поправим дело. А ты паси свою фифу и больше ни на что не отвлекайся. Доведи её до дома, сдай горничной и дуй к нам сюда.
- Ясно…
Деревянная перегородка упиралась в стену, на которой висело зеркало. Разговаривая с ротмистром, Алёша несколько раз механически посматривал в ту сторону. И вдруг, удивившись, сообразил, что не отражается в мерцающей поверхности. В привидение он превратился, что ли? Поневоле покосился на пол - да нет, тень вроде отбрасывается. Ещё раз поднял глаза на зеркало и только теперь рассмотрел, что оно кривое, как и все остальные в этом кривом королевстве. К тому же волнистая поверхность немного скошена и отражает не перегородку и телефонный столик, а неосвещённое пространство за шторой.
Что-то там, в темноте, шевельнулось. Что-то чёрное с белым.
Оказывается, у вешалок всё это время находился кто-то из посетителей или служителей! И разумеется, слышал каждое слово! В том числе про облаву… Неудивительно, что затих и затаился. Понял: телефонирует секретный агент.
Этого ещё не хватало! Мало того, что опозорился, упустив пластину, так теперь ещё и разоблачён? Случайный свидетель непременно разболтает всем, что в кабаре затесался ряженый филёр!
Скрипнув зубами, прапорщик хотел перепрыгнуть через барьер, чтобы взять чёрно-белого за шиворот и под страхом ареста, тюрьмы, мордобоя - чего угодно - заставить его проглотить язык, да вдруг сообразил: зеркало-то кривое. Если сам он видит лишь расплывчатое пятно, так и человек, находящийся по ту сторону, может разглядеть только нечто бесформенно-жёлтое. Занавеска сплошная, ткань плотная - подглядеть невозможно.
Скорее, пока не поздно, прапорщик шмыгнул по коридору в зал и затерялся среди танцующих.
Козловский неспроста выбрал для помощника именно жёлтую блузу. Многие из эпатистов отдавали предпочтение цвету лунного диска. Не так-то просто будет неизвестному определить, кто именно из “жёлтых” разговаривал по телефону.
Алексей сел рядом с Алиной, закинул ногу на ногу.
- Какой-то обезьяний шабаш. - Он кивнул на танцующих. - “Ванстеп” - фи! Не думал, что вашим нравится вульгарная музыка.
- Они не мои. Я сама по себе, - ответила Алина, но не колюче, а вполне миролюбиво. - Помолчим, ладно?
Ночь. Улица. Фонарь
Летняя петроградская ночь. Стемнело ненадолго и как будто понарошку. Над городом мокрый туман. В воздухе клубится серая взвесь мелких капель. То, что близко, кажется далёким, далёкое - близким. Блестит чёрная булыжная мостовая, отражая слабый свет фонарей. Очертания домов смутны, улица похожа на театральную декорацию. Каждый шаг гулок.
- Что ты всё оглядываешься? - Алина поёжилась, завернула поплотнее своё оранжевое боа из перьев. В мокнущем, зябком тумане она стала ещё больше похожа на птицу - нахохленную, больную. - Смешной какой. В провожатые навязался. Сумочку отобрал. Откуда ты только взялся?
- Сама же сказала. Из Костромы.
Они шли вдвоём по пустому проспекту. Романов действительно оглядывался через каждые несколько шагов. На то имелась причина.
Перед выходом из клуба Шахова зашла в дамскую комнату. Воспользовавшись паузой и тем, что в раздевалке никого не было, Алексей перескочил через перегородку и заглянул за штору - туда, где прятался неизвестный.
Возле вешалок обнаружился уголок для курения: стол, удобные кресла. На углу стеклянной пепельницы лежала едва начатая, невыкуренная сигара. Большой коробок спичек. И две перчатки.
Картину восстановить было нетрудно.
Когда Романов начал телефонировать ротмистру, здесь сидел человек, собирался покурить. Снял перчатки, стал раскуривать сигару. Потом, услышав, какие речи доносятся из-за шторы, сигару притушил и отложил, чтобы не выдавать своего присутствия. Продолжение разговора произвело на чёрно-белого человека такое впечатление, что он забыл и про курение, и про перчатки.
А перчатки были необычные - ярко-алого цвета…
- Зачем ты туда ходишь? - спросил Романов. - Говоришь, что они не твои. Значит, ты там чужая. А ходишь…
Вернувшись из своего таинственного похода за кулисы, Шахова стала не то чтобы разговорчивей - нет, но как-то мягче. Во всяком случае, спокойней, даже веселее. Вдруг удастся завязать с ней разговор о кабаре и выяснить что-нибудь существенное?
- Я везде чужая. А в клуб хожу, потому что название понравилось. Мы все - дети Луны. Прячемся от солнца, оживаем от лунного света.
- Да Луны-то никакой нет, посмотри на небо! Туман один.
- Есть. Это тебе её не видно… А я её вижу всегда. Даже днём.
Дискутировать про Луну в намерения прапорщика не входило. Он попробовал зайти с другой стороны. Выражаясь по-военному, открыть стрельбу с прямой наводки.
- У тебя там много друзей, да? Селен этот, танцоры. И потом, я видел, ты за кулисы к кому-то ходила… Ты что, знакома со всеми артистами?
Алина словно не расслышала вопроса.
- Воздух, как стеклянный, - сказала она. - Весь переливается… Возвращайся в клуб. Я привыкла одна. Ничего со мной не случится. Я невидимка. Меня, может, и вовсе нет.
- Тебе одной ходить опасно, тем более ночью. Ты, как райская птица, все на тебя пялятся.
Она рассмеялась.
- Так-таки райская?
- Нет, правда. Сейчас развелось столько хулиганов, налётчиков. Война, озверели все. Ограбить могут, и не только…
- Зарезать, что ли? - спросила она с любопытством. - Пускай режут, не боюсь.
- Могут сделать с одинокой женщиной что-нибудь и похуже.
Эти слова вызвали у Алины приступ веселья.
- “Похуже”? - повторила она сквозь хохот. - Это у вас в Костроме так говорят?
Откуда-то сзади, издалека, донёсся заливистый свист.
- А вот и Соловей-разбойник. - Барышня взяла Романова под руку. -Ладно, Илья-Муромец, веди меня через заколдованный лес. Извозчиков не видно, придётся пешком. Я неблизко живу, на Тучковой набережной.
Где она живёт, Алексею было очень хорошо известно.
По дороге он ещё несколько раз пытался завести разговор о кабаре, но Алина опять отвечала невпопад. Может быть, и не слышала его вопросов, а просто откликалась на звук голоса. Глаза её были полузакрыты, по лицу бродила мечтательная улыбка. Девушка держалась за Алексея, словно слепец за посох. Если бы её повели не к дому, а совсем в другом направлении, она, верно, и не заметила бы.
Ну и мерзавец же германский резидент, что использует эту бледную немочь, думал прапорщик. Травит её наркотиками, да ещё, поди, запугивает. Что за гнусное ремесло шпионаж! На Шахову, государственную преступницу и похитительницу военных секретов, он уже не держал зла. Что с такой возьмёшь? То ли живёт, то ли видит сон - сама толком не знает.
Перед большим каменным домом с барельефами Алина вдруг очнулась. Удивлённо поглядела на фонари набережной, на чёрно-серую полосу Малой Невы.
- Мы пришли? Я и не заметила… Я что, объяснила тебе, где я живу?
- Да.
Ничего она ему не объясняла. Но Алексей знал, что эта сомнамбула ничего не помнит.
- Холодно…
Она сняла перчатки и подула на пальцы.
- Разве?
Ночь вовсе не была холодной, скорее душной.
- Мне всегда холодно… Спасибо, что проводил, - сказала она учтиво, как, должно быть, разговаривала когда-то с приличными юношами, провожавшими её до дома с какого-нибудь журфикса.
Казалось, она опять забылась. Так или иначе, входить в подъезд не спешила. Смотрела она куда-то в сторону. О чём думала и думала ли о чём-то вообще - бог весть.
- Красивый дом.
- Красивый. Мы раньше были богаты. Дача на заливе, поместье. А потом разорились. Одна квартира осталась. - Она показала на окно второго этажа. - Вон моя комната, одинокая гробница.
В устах любой другой девушки эти слова прозвучали бы манерно и глупо. Но Шахова произнесла их безо всякой аффектации, и стало жутко.
Романов представил себе эту жизнь, похожую на антисуществование вампира. Днём - сон за плотно задвинутыми шторами, чтобы, не дай бог, не проникли лучи солнца. Пробуждение в темноте, мучительный голод, тянущий в ночь, в лунный свет. Короткое, жадное, преступное насыщение, недолгое блаженство - и снова назад, в свой склеп…
Но прапорщик сделал вид, что не понял.
- Так ты живёшь одна?
- Нет, с отцом. И ещё какая-то женщина, в белом переднике. А может быть, она мне мерещится. У неё то одно лицо, то другое. Не знаю. Я там только сплю…
- С отцом - это хорошо, - продолжал изображать наивность Алёша. Он был рад, что Алина разговорилась, и боялся, не спрячется ли она снова в свой кокон. - Я вот сирота. А кто у тебя отец?
- Или нет отца? - спросила девушка, с сомнением глядя на окна. - Раньше-то был, давно. А теперь… Что-то такое сверкнёт серебряным плечом, дохнет табаком, иногда царапнет колючим по щеке… Нет, наверное, есть. Впрочем, не знаю…
