Двести Журнал - Журнал Двести
В "Ночи большого прилива" смерть уже присутствует на каждой странице. Иногда травестийная, как в первой части, в "Далеких горнистах", но уже и там появляется история Трубача-Хранителя, пока это Валерка — он же штурман Дэн — и пока эта история не так однозначно безнадежна, хотя и здесь есть что-то вроде гибели братьев, после падения с крепостной башни оказывающихся в Наигияле… то есть, мы хотели сказать, в Старо-Подольске.
Светлый штурман Иту Лариу Дэн встречается со смертью — подлинной или символической — много раз. Но это лишь подход к истории смерти как состояния, — смерти как истинной жизни. Такую смерть принимает Ежики и, видимо, Игнатик Яр (тут уместно снова вспомнить о свечках; у ВПК свечка — индикатор жизни; когда горит свеча, стоит упомянуть чье-то имя — и узнаешь, жив ли он; если жив, свеча продолжает гореть, как это и было в случае обоих персонажей. А вот Капитан с глазами-провалами, Капитан, берущий книги в уплату за проезд, имеет право задуть свечу…)
Очень интересна и показательна история посвящения в Командоры ("приема в мертвецы" по Пелевину) история Корнелия Гласа из "Гуси-гуси, га-га-га". Корнелий, чтобы на равных правах войти в мир детей и, позднее, стать Командором (а это — главные "проводники отсюда"), переживает последовательный ряд символических смертей, последняя из которых могла быть и настоящей (ученые, занимающиеся "гранью" Вест-Федерации, не уверены, остался ли он жив).
Любопытна, между прочим, и легенда "безынд" о Маленьком рыбаке, мальчике-сироте, унесенным гусями на Луга. Во-первых, подчеркивается трудность пути в иной мир — Маленький рыбак должен подняться на гору, претерпев мучения, сильно напоминающие картины буддийского ада; далее он приносит гусям-"психопомпам" кровавую жертву (кормит их своим мясом); впрочем, этот момент вообще характерен для сказок многих народов, поэтому его можно считать скорее данью традиции; сам полет — как мы видим, типичный способ перехода в иной мир; наконец, Луга — счастливое место, где маленький рыбак (а позднее — безынды из "спецшколы") находит родителей. Встреча с предками — характернейшая особенность послежизни.
(Отвлекаясь от основной темы, хотелось бы отметить параллели между "Гусями" и "Синим городом на Садовой": храм, как убежище, настоятель как защитник, подземный выход из храма — путь спасения, и т. д.).
Ежики, если помните, после смерти перешел в другой, лучший мир. То же происходит с писателем Решиловым (да и его спутником Сашкой).
Сначала Решилов покидает больницу (casus incuzabilis). Попадает в старую церковь, затем — в поезд "Пиллигримм", в Подгорье, Кан-Орру… Как не вспомнить Нангилиму, следующий за Нангиялой загробный мир… (у А.Линдгрен). При всем том его не оставляет чувство (впервые осознанное ВПК в "Выстреле с монитора" и в "Заставе…") вторичности переживаемой реальности.
В "Выстреле с монитора":
"Еще немного!
Павлик не бежал — летел. Сумка не успевала за ним, летела на ремешке сзади. Козырек перевернутой кепки вибрировал на затылке, как трещотка воздушного змея. [Опять ассоциация полета и смерти. Я.С., В.С.]
И в то же время странное, непохожее на бег ощущение не оставляло Павлика. Будто он не только мчится. Будто в то же время он сидит на скамье нижней палубы рядом со старым Пассажиром. И смотрит, как плывет в небе край обрыва с тонким силуэтом мальчишки."
И в "Лоцмане":
"Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так…
Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором — знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
— Игорь Петрович, голубчик мой, что же это вы в холле-то… Спать в кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату…
Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в ТО, В ПРЕЖНЕЕ пространство, в унижение и беспомощность недугов. О, Господи, НЕ НА-ДО!.. Мягкая, живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в теплое, пушистое тельце котенка:
— Чиба, не исчезай! Не отдавай меня…
— Кстати, — сказал Артур Яковлевич, — я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то…
— Чиба!
— Мр-мя-а… — отозвался он крайне раздражительно.
Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим."
И это не удивительно. Отнюдь неспроста Сашка вдруг обращенный Тетрадью в Решку (Игоря Решилова, он же, собственно, alter ego ВПК) сообщает между прочим:
"— Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого буду до ста лет жить, а это же целая вечность…"
На самом деле тема смерти у ВПК гораздо более обширна, чем мы показали здесь. Смерть — истинная жизнь ("Лоцман"), смерть — исцеление ("Самолет по имени Сережка"), смерть — созидание ("Оранжевый портрет с крапинками"), смерть — награда, недоступная для грешников ("Крик петуха") и неизбежно приходящая к достойным ("Голубятня…"). Есть еще один странный аспект темы смерти в "Синем городе на Садовой". Вспомните, как Нилка, желая сказать, что ему попадет от родителей, говорит, путая слова, что ему устроят… эксгумацию (имея в виду экзекуцию). Н-да. Папа Фрейд, утверждавший, что случайных оговорок не бывает, пришел бы в восторг…
Более желчный критик, такой, например, как злой волжский булгарин Рамон Бир-Манат, сделал бы из этого политическое обвинение плюс историю болезни. Мы же не настаиваем даже на хлестком термине, вынесенном в заголовок. И пусть Командор не обижается: мы оба его очень любим, и никакой некроромантизм не заставит нас назвать книги ВПК плохими или скучными. Но… но теперь, прочитав статью, не охватывающую, как мы говорили, весь материал и всю тему, вчитайтесь в эти книги сами. И вы сами тогда ощутите весь ужас — и весь оптимизм некроромантизма.
Оптимизм — потому, что, как мы уже замечали, смерть — это порог, после которого можно сказать:
"…А ДАЛЬШЕ ВСЕ БЫЛО ХОРОШО.
Да, я не разбился!
Не верьте, если вам скажут, что Ромка Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь! [То же говорил и Бу Вильхельм Ульсон, Принц Страны Дальней… — Я.С., В.С.]
Я под утро вернулся домой, мама еще спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лег спать.
А дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом.
Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым — после того как наша группа получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька — славная такая, веселая… Мама моя души не чает во внучке.
Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла? За дядю Юру!
Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал захаживать в гости и вот… Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно… [Заклинанием повторяется — все хорошо… там. — Я.С., В.С.]
Как видите, все со мной хорошо, вовсе я не разбился!
Случилось гораздо более страшное.
Разбился Сережка.
Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.
Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных Пространств). И вот Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране "Новости" с южными репортажами.
И однажды он исчез. Дня три я не волновался: всяких дел было по горло: школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой…
…А через день услышал в "Новостях", что над побережьем сбит еще один самолет. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля…
Днем я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.
Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не надо, чтобы делался он самолетом, не надо сказочных миров и Безлюдных Пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой…
