Борис Джонсон - Мне есть что вам сказать
«Я никогда не отрицал, что принимал участие в сопротивлении против британского правительства на севере в течение последних 30 лет. Я всегда был открыт в этом вопросе». Так что вы не отказываетесь от того, что сказали в январе 1973 года в специальном уголовном суде в Дублине, когда вас задержали рядом с автомобилем, в котором находилось 115 кг взрывчатки и 5000 патронов? Я зачитаю: «Я – член бригады Воинов Ирландии в Дери, и я очень, очень горжусь этим. Мы сражались против убийц моего народа. Многих моих товарищей арестовали, пытали или убили. Некоторых из них британские солдаты застрелили, хотя те были безоружные. Мы твердо и искренне убеждены, что как ирландцы мы выполняем свой долг». Наступила долгая пауза. Макгиннесс крякает и говорит: «Я не стыжусь ничего, что делал в прошлом». Вы прибегали к насилию? «К насилию прибегают все. Британские солдаты прибегают к насилию». Вы несете ответственность за чью-либо смерть? «Считаю, что мы все несем ответственность за смерти людей». Стреляя из винтовки? «Пейсли[335] стрелял словесными пулями, которые заставляли людей браться за оружие». На ваших руках есть кровь? «У нас у всех она есть, у всех. Мы все несем ответственность. Если вы меня спрашиваете, например, бросил ли я камень, который попал солдату в голову, и пролил ли его кровь во время сопротивления британским военным в ходе осады Дерри, или бросил ли бутылку с зажигательной смесью в члена Королевской вспомогательной полиции Ольстера, или сделал ли выстрел, который убил солдата, – вы знаете, ради чего вы меня это спрашиваете? В чем смысл вопросов?»
А смысл в том, чтобы понять, вы по-прежнему убийца или все осталось в прошлом? «Я не думаю, что Дэвид Тримбл[336] встречался бы со мной, если бы не считал бы нас реальной силой», – говорит он. Да и Блэр или Клинтон тоже не встречались бы. Но вы все-таки вернулись к насилию после «прекращения огня». Я помню бомбу в Доклендзе[337]. «Ну, этот взрыв устроила ИРА. Это не Шин Фейн». Шон О’Каллаган говорит, вы должны были знать о бомбе. «Как можно верить словам того, кто не был в Ирландии в течение 15 лет?»
Так война окончена? «Это вопрос подняли юнионисты-отрицатели». Послушайте, у вашей организации дурная слава: вы взрываете людей. Война окончена? Он начинает отвечать совершенно о другом, как следует судить людей по тому, какими они вам кажутся. Я его прерываю. Окончена ли война, да или нет? «Я вот что скажу. Я не верю, что ИРА когда-нибудь скажет, что война окончена, потому что это требование юнионистов».
Мартин Макгиннесс не позволит себе выглядеть проигравшим; с какой стати? Но все же я ухожу от него, лучше понимая, почему одно за другим британские правительства приходили к решению, что, несмотря на его прошлое, он человек, с которым можно иметь дело и который вместе с Адамсом владеет ключом к миру. В долгом противостоянии воль он выиграл, а британское правительство молчаливо признало собственное поражение. И сейчас лучше всего уповать на то – и несмотря на моральное банкротство еще не все потеряно, – что «мирный процесс» будет развиваться, администрация вернется и Мартин и ему подобные утратят свой инстинкт к террору и обнаружат, какое это удовольствие – тратить деньги налогоплательщиков на школы и ездить в «роверах», оплаченных государством, которое они намеревались уничтожить.
20 мая 2000 г., The SpectatorForza Берлускони!
[338]
В Сардинии сумерки. Солнце исчезло за нависшими скалами. Сверчки тут же замолкли. Вооруженные автоматами охранники осматривают заросли мирта и олив, а самый богатый человек в Европе хватает меня за плечо. Его голос звучит возбужденно. «Посмотрите, – говорит он, направляя фонарик. – Посмотрите на силу этого дерева». Вид действительно наводит на размышления.
Оливковое дерево, явно реликт юрского периода, проросло из трещины в скале и словно неведомый терпеливый деревянный питон раскололо серую глыбу на две части. «Удивительно», – пробормотал я. Мы с хозяином стоим в растерянности и благоговении перед мощью оливкового дерева. Если Сильвио Берлускони, 67 лет, премьер-министр Италии, втайне надеется, что в моей голове родится метафора, он не разочаруется.
Что она показывает, эта неистовая олива, как не силу, которая движет самим Берлускони? А что олицетворяет огромный растресканный камень? Тут можно назвать: итальянский политический истеблишмент, европейскую политическую элиту или просто цивилизованное мнение Запада – все, на что обрушивается Сильвио и раскалывает. Еще на прошлой неделе Анна Линд, министр иностранных дел Швеции, предала анафеме не только Берлускони, но и саму Италию.
При правлении партии «Вперед, Италия» (Forza Italia), заявила она, Италия перестала быть частью традиций Западной Европы или ее ценностей. Это можно расценить как отъявленную дерзость, если учесть, что в основе функционирования Европы лежит Римский договор. Эй, где была Швеция на конференции в Мессине в 1955 году? Возможно, при виде издевательств Анны Линд над Берлускони вы, подобно мне, инстинктивно рветесь выхватить меч из ножен и броситься на его защиту. Но подозреваю, что именно критика газеты Economist стала камнем преткновения между Берлускони и его командой, и не в последнюю очередь потому, что ее читают или по крайней мере она лежит на журнальных столиках в залах заседаний американских советов директоров.
Уже дважды на данный момент эта известная газета (девиз: «Умение быть тупым») устраивала Сильвио страшную выволочку. Газета утверждает, что он не пригоден к управлению Италией. А в последнем выпуске предъявила ему 28 обвинений и заявила, что он не только не способен управлять Италией, но и быть президентом ЕС – этот пост он занимает до декабря текущего года. Вполне возможно, что именно критика Economist и стала причиной того, что The Spectator оказался здесь посреди австралийских мимоз и розмарина в усадьбе площадью 70 га в Косте-Смеральде. Ник Фаррелл, наш итальянский корреспондент и биограф Муссолини, прилетел из Предаппио. Меня вызвали с другой стороны острова, где в это время семья Джонсонов пребывала в несравнимо менее роскошных апартаментах.
Когда мы с Фарреллом встретились в баре Порто Ротондо обсудить нашу тактику, мы решили обязательно поговорить с signor il presidente (господином президентом), как ошибочно называют премьер-министра, об этих обвинениях. Но мы понимаем, что вряд ли добьемся от него мнения по ключевым вопросам, в том числе о поспешной продаже в 1985 году государственной компании по производству печенья королю спагетти Буитони. Давайте оставим эти вопросы юристам и иссушенным экспертам газеты Economist. У нас более широкая и высокая цель, а именно: определить, является ли сеньор Берлускони в целом силой добра для Италии, Европы и мира.
Три часа мы провели в его обществе. Мы сидели за столом в его гостиной, Берлускони во главе, и сквозь белую пижаму а-ля Марлон Брандо просвечивали его соски. Периодически он постукивал по столу с такой силой, что дрожали стеклянные безделушки и обнаженные женские статуэтки. Мы выпили несколько пинт сладкого холодного чая, который подавали молча и незаметно, а он излагал свои здравые, неоконсервативные взгляды на мир. В какой-то момент, примерно после часа разговора, премьер-министр сам исчез на кухне и появился с тремя порциями ванильного мороженого с фисташками, словно хотел подпитать свою безудержную болтливость. Он уже превознес Тэтчер, воспел хвалу Блэру («Я не могу вспомнить, чтобы у нас были разногласия по какому-либо вопросу»), прославил Буша и проклял итальянских чиновников как «подвид, антропологически отличающийся от остального человечества».
Это было, говорит Валентино, его очаровательный переводчик, самое подробное и обширное интервью, которое когда-либо давал лидер страны, и к семи вечера мы с Фарреллом, откровенно говоря, уже слегка утомились. Но лысого, сияющего попрыгунчика-миллиардера уже было не остановить. Пару лет назад у него были проблемы с раком. Кожа его лица слишком бледная для человека, который провел весь август в Сардинии. И выглядит он не на миллион долларов, а на миллион лир. Но он самый боевой морской волк, которого я когда-либо видел. «Facciamo un giro», – говорит он, что означает «Давайте покатаемся».
Когда Берлускони садится за руль гольфмобиля, он не переезжает с места на место, а предпочитает гонять по извилистым дорожкам своей усадьбы, как Ники Лауда[339] по крутым поворотам Монцы. И пока его пассажиры сидят и покачиваются, как актинии, он жестикулирует и рассказывает об окружающем ландшафте, который, безусловно, прекрасен; садится солнце, и Тирренское море меняет цвет с индиго на цвет линялых джинсов. Но везде он видит плоды рук своих, и все представляется ему в некотором роде как продукт его собственного воображения. «Вот, – говорит он и показывает на клумбу с синей плюмбаго. – Это цветок Forza Italia. Но цветок этого не знает, а я знаю».
