Борис Сопельняк - Голгофа XX века. Том 1
— Назовите лиц, которые разделяли ваши контрреволюционные взгляды, — потребовал следователь.
— Чернышев, Лосев и Эверт, — без тени сомнения рубанул Унковский и после паузы добавил: — Считаю необходимым указать, что Лосев и Чернышев в своих контрреволюционных и фашистских взглядах идут значительно дальше меня. И тот, и другой являются вполне законченными контрреволюционерами.
Шупейко торжествовал! Его метод сработал: загнать в угол остальных было делом техники, а он этой техникой владел в совершенстве. Вскоре следственные дела Лосева, Макшеева, Унковского, Демич-Демидовича, Чернышева, Эверта, а несколько позже и Урусовой были завершены и направлены на рассмотрение Особого совещания. Правда, материалы на Урусову затребовала еще более грозная «тройка», но это дела не меняло.
Вот только с Верой Радунской вышла промашка. Замах был грандиозный: ее арестовали по подозрению в шпионаже «в пользу одного иностранного государства», а свести концы с концами никак не удавалось. Как ни крутили, а выходило, что Радунская не шпионка, а… как бы это сказать помягче… любвеобильная подруга нескольких иностранных дипломатов. Впрочем, не только дипломатов, но граждане СССР органы НКВД не интересовали. Когда на одном из допросов ее попросили назвать имена людей, с которыми она находилась в интимных отношениях, список получился таким большим, что посмотреть на советскую Мессалину сбежались следователи из соседних кабинетов.
И все же из этого списка были извлечены имена атташе японского посольства Коно, сотрудника американского посольства Севеджа и немца Бируляйта. Вокруг этих имен топтались довольно долго, но когда выяснилось, что никакой шпионской информации Радунская им не передавала, а общалась совсем по другому поводу, следователи зашли с другой стороны.
— Кого вы знаете из германского посольства? — спросили у нее.
— Никого.
— Вы лжете! Следствию известно, что вы были связаны с дипкурьером германского министерства иностранных дел полковником Лирау. Подтверждаете это?
— Категорически отрицаю.
— А откуда вам известны имена сотрудников германского посольства Штерц и Мергнер?
— Я их не знаю.
Сейчас уже трудно установить, что здесь правда, а что ложь, тем более что свидетели факт знакомства с этими немцами подтвердили, но Радунская стояла на своем и признать себя шпионкой не желала. И тогда Особое совещание решило осудить ее как «социально опасный элемент» и приговорило к пяти годам исправительно-трудовых работ. Что касается ее коллег по театру, то всем им дали по восемь лет, кроме Урусовой, которая получила десять лет ИТЛ.
Акт IIIПо большому счету театр имени Ермоловой надо было закрывать: ведущие актеры в лагерях, лучшие спектакли с репертуара сняты, публика обходит прокаженные стены стороной. Но художественный руководитель театра Н. П. Хмелев понимал, что театр надо сохранить любой ценой — он искал новые пьесы, приглашал талантливую молодежь, репетировал днем и ночью. А ведь атмосфера была препаршивейшая! Все понимали, что их друзей посадили только потому, что кто-то на них настучал, что стукач и сейчас где-то рядом, что каждое слово, каждая неосторожная реплика фиксируются и ложатся на стол Шупейко.
Эх, знали бы ермоловцы, что бояться им нечего, что Шупейко так подчистил концы, что упек и своего информатора, а через некоторое время пришлось платить по счетам и ему самому. Дело в том, что войдя во вкус, Шупейко так увлекся, что сломанных судеб ермоловцев ему было мало и он затеял куда более грандиозный процесс над артистами Московской эстрады и цирка. По делу было арестовано 57 человек, в том числе 8 расстреляли. Не знаю, кому это не понравилось, но в 1939-м было возбуждено дело против самого Шупейко и его подручных. Закончилось оно весьма показательно: Шупейко расстреляли, а его подручных приговорили к длительным срокам заключения.
Правда вроде бы восторжествовала, но, как я уже говорил, ермоловцы об этом не знали и знать не могли. А когда наступил 1955-й и пришло время массовых реабилитаций, оказалось, что Войдато, Макшеев, Унковский и Лосев этого дня не дождались — они умерли в лагерях и на пересылках.
Очень важно, что почти все оставшиеся в живых вернулись к любимой работе, играли в различных театрах, а Евдокия Георгиевна Урусова долгие годы блистала на сцене своего родного театра. Недавно я навестил Евдокию Георгиевну. Она по-прежнему обаятельна, по-прежнему артистична и, хотя с трудом передвигается — дает себя знать и лагерь под Хабаровском, и ссылка в Норильск, — строит планы на будущее, читает пьесы и ищет подходящую роль.
— Мне есть что сказать людям, от чего их упредить, каким путем посоветовать идти, — заметила она. — Убеждена: чтобы так говорить со зрителем, надо на это иметь право. Мне кажется, что я это право заслужила, и не только заслужила, но и выстрадала всей своей жизнью.
Узник № 7
«Написано за несколько минут до моей смерти. Я благодарю вас всех, мои дорогие, за все хорошее, что вы для меня сделали. Скажите Фрайбург, что мне причинило безграничную боль то, что я, начиная с Нюрнбергского процесса, должен был делать так, будто я ее не знаю. Мне не оставалось ничего другого, иначе все попытки выйти на свободу были бы безуспешны. Я был так рад снова увидеть ее, я получил ее фотографию, также, как и всех вас.
Ваш Большой.»Это короткое письмо было написано дрожащей старческой рукой 17 августа 1987 года. Оно было адресовано каким-то таинственным директорам, и просил их старик только об одном: переслать письмо домой. Но откуда он знал, что через несколько минут умрет? Ведь за его жизнь головой отвечали сотни людей, и все они ни на секунду не спускали глаз со старика. Но он их перехитрил! Что-что, а это делать он умел: ведь это он сорок шесть лет назад сумел обвести вокруг пальца своего ближайшего друга, который в те годы был одним из могущественнейших людей мира, и ускользнул от его опеки.
Ускользнул он от опеки и на этот раз. И как сорок шесть лет назад этот поступок вызвал массу сплетен, пересудов и кривотолков. Главный вопрос, на который надо было ответить, был довольно прост: помогли старику уйти на тот свет или он это сделал сам? Ответ на этот вопрос породил целую лавину всевозможных справок, заявлений и докладных записок. Вот один из таких документов, оказавшийся в моем распоряжении.
«Для служебного-пользования.
Дело № 53052/7.
ЗАЯВЛЕНИЕЯ, Энтони Джордан, нахожусь в должности надзирателя в Межсоюзной тюрьме Шпандау, Берлин. Я работаю на этой должности с ноября 1979 года. Моими основными обязанностями являлись контроль за допуском в тюрьму Шпандау и наблюдение за заключенным № 7. Заключенному № 7 девяносто три года. Он может ходить без посторонней помощи и полностью себя контролирует.
В понедельник 17 августа 1987 года я начал смену около 07.45. Я стоял на посту у ворот и выполнял эти обязанности до 11.40. Сразу после обеденного перерыва я взял ключи от блока, где находится заключенный № 7, и перешел туда, чтобы следить за заключенным и его деятельностью. Заключенный № 7 был в очень хорошем настроении и выглядел приветливым.
Между 13.30 и 13.40, я не уверен в точном времени, заключенный спросил, может ли он выйти в сад. Я дал разрешение и он ушел одеваться. Обычно он собирается от сорока пяти минут до часа, но в этот день он собрался гораздо быстрее. Я помню, что на нем была рубашка, спортивный пиджак и коричневый плащ.
В лифте мы спустились из камерного блока в сад. Затем я оставил его в лифте, а сам пошел и открыл двери садового домика, который расположен в ста метрах от лифта. Когда заключенный вошел в домик и закрыл за собой дверь, я встал под деревом на расстоянии около десяти метров от стены, с той стороны, где нет окон. Это — обычное явление, у всех надзирателей есть привычка сидеть или стоять у этого дерева.
Я подождал около пяти минут, а потом, как обычно, пошел проверить заключенного. Я посмотрел в окошко и сразу увидел, что заключенный лежит на спине. Я понял, что что-то случилось и вбежал в домик. Одним плечом заключенный привалился к стене, а его ноги были на полу. Я увидел, что вокруг его шеи был электрический провод, другой конец которого был закреплен на оконной ручке. Провод был натянут и, казалось, поддерживает заключенного.
Я подбежал и поднял заключенного, чтобы ослабить натяжение провода, затем стянул его с шеи. Глаза заключенного были открыты, казалось, он был жив. Я заговорил с ним. Он пошевелился, будто понял, что я сказал. Я на сто процентов уверен, что в тот момент он был жив. Когда я снял провод, то слышал, как он вздохнул. Затем я уложил его на спину, а под голову положил одеяло, чтобы ему было удобнее. Потом расстегнул рубашку и ослабил одежду.
