Герберт Уэллс - Собрание сочинений в 15 томах. Том 15
Так весь мир выразил свое ощущение, что единственным подлинным героем Великой войны был простой человек. А сколько еще несчастных Гансов и Иванов остались гнить в земле сотен полей сражения: кости и прах, лохмотья истлевших шинелей, остатки амуниции — и все они еще ждут памятников и речей. Ведь они тоже были чьими-то сыновьями, ходили строем, выполняли приказы, с песней шли в атаку и познали ни с чем не сравнимый хмель солдатской дружбы и преданность чему-то гораздо более важному, чем их собственная жизнь.
На Арлингтонском кладбище солдаты из армии южан погребены с такими же почестями, как и солдаты из армии северян; давно забыто, кто был прав, кто виноват в их распре, все помнят только жертвы, принесенные этой войне. Придет время, когда и мы перестанем сваливать на солдат и простых людей Германии и России преступления, ошибки и неудачи их правительств, когда выдохнется вся горечь ненависти, и мы станем оплакивать их, как оплакиваем своих погибших — просто как живые души тех, кто отдал свою жизнь и жестоко пострадал в одной общей катастрофе.
Придет час, когда эти величественные эмблемы войны — Неизвестные Солдаты Англии, Америки, Франции и других стран сольются в нашей памяти в символ, еще более великий, станут воплощением двадцати миллионов мертвых и многих миллионов загубленных жизней — и превратятся в Неизвестного Солдата Великой войны.
Я думаю, что можно будет представить себе о нем очень многое. Мы, вероятно, сможем довольно точно установить его возраст, рост, вес и прочие подробности такого рода. Обо всем этом можно собрать средние цифры и данные, очень близкие к действительным. Что же касается расы и цвета кожи, то, вернее всего, это будет житель Северной Европы; северянин из России, Германии, Франции, Италии, англичанин и американец выглядят примерно одинаково — все это высокие светловолосые, чаще всего голубоглазые люди; но, помимо этого, в нем будет и средиземноморская жилка, и индийские, и турецкие черточки, и что-то монгольское, и капелька африканской крови — не только от темнокожих американских солдат, но и через сенегальцев, воевавших за Францию.
Однако все это не помешает ему быть прежде всего северянином с такой же смешанной кровью, какая, наверное, будет течь в жилах граждан Америки 1950 года. Он будет белым, с небольшой примесью азиатской и негритянской крови. И будет молод — лет двадцати — двадцати двух — еще совсем мальчик, верней всего, неженатый; у него есть и отец и мать; и воспоминания о них и о доме, где он родился, были еще свежи и живы в его памяти, когда он умирал.
Мне кажется, мы можем восстановить в общих чертах и обстоятельства его смерти. Это случилось при свете дня, среди невероятного шума и сумятицы нынешнего боя — его вдруг ударило неизвестно откуда и неизвестно чем — пулей или осколком снаряда… В это мгновение он был чуть-чуть испуган — на поле боя все немного испуганы, — но возбуждение было сильнее страха: он изо всех сил старался вспомнить все, чему его обучали, и делать все как нужно. Когда его ударило, он прежде всего почувствовал не боль, а удивление. Мне кажется, что первое ощущение человека, раненного на поле боя, не боль, а бесконечная тоска.
Мне кажется, можно пойти еще дальше и представить себе, скоро ли он умер после того, как его ранило, сколько времени он страдал и удивлялся, долго ли лежал, прежде чем дух его смешался в сумерках с молчаливым множеством других душ, с миллионами таких, как он, у которых не было больше родины, чтобы ей служить, и кого впереди не ждали долгие годы жизни; их, как и его, внезапно вырвали из мира, зримого и осязаемого, из мира чаяний и страстей… Но лучше подумаем о том, какие же побуждения и чувства привели его — мужественного и жизнелюбивого — к такому полному самопожертвованию.
Что думал он в ту минуту, когда его убили, — этот Неизвестный Солдат? А мы, мы, кто послал его на эту Великую войну, мы, которые до сих пор живем в его мире, какие мысли внушили мы ему, какие обязательства взяли мы на себя, чтобы возместить ему его смерть, навсегда утраченную им жизнь и солнечный свет?
Он был еще слишком молод, чтобы полностью сознавать свои побуждения. Понять, что двигало им и к чему он стремился, — сомнительная и трудная задача. На недавнем заседании ассамблеи Лиги Наций мистер Джордж Ноблмэр заявил, что сам слышал, как французский юноша шептал, умирая: «Да здравствует Франция!» Он предположил, что немецкие юноши умирают со словами; «Полковник, передайте моей матери: «Да здравствует Германия!» Возможно, он прав. Но французов воспитывают в патриотическом духе усиленнее, чем все другие народы. Не думаю, чтобы все разделяли это настроение. Англичане, безусловно, не все разделяли его.
Я могу себе представить лишь немногих английских юношей, которые умирают со словами: «Правь, Британия!» или «Король Георг и добрая старая Англия!» Некоторые из наших ребят бранились от горя и страданий; некоторые — и далеко не всегда самые младшие — вновь впадали в детство и трогательно звали матерей; многие до конца сохраняли дерзкое чувство юмора, свойственное англичанам; а многие умирали с чувством, которое выразил один молодой шахтер из Дургема; я говорил с ним как-то под утро у Мартинпиша в окопах, которые страшно разворотило снарядом в эту ночь.
— Война — отвратительная штука, — сказал он, — но дело надо довести до конца.
Эти же чувства одушевляют спасательную команду или пожарников. Великие благородные чувства. И я верю, что они куда ближе к истинному настроению Неизвестного Солдата, нежели урапатриотическая чепуха по поводу флага, нации или империи.
Я думаю, что, если свести воедино побуждения, которые владели юношами, погибшими на войне в самом расцвете жизни, как раз в том возрасте, когда жизнь особенно желанна, мы увидим, что ими в огромном большинстве руководила, конечно, не узкая приверженность к «славе» или к «завоевательным планам» какой-либо страны, но благородная ненависть ко всякой несправедливости и угнетению. И это ясно видно хотя бы из воззваний, которыми в каждой стране старались поддержать дух солдат.
Если бы главным побуждением этих молодых людей были национальная слава и патриотизм, то пропаганда, очевидно, касалась бы главным образом национальной чести и поклонения флагу. Но это не так. В наши времена знамена и флаги развеваются больше на парадах и флагштоках, чем на поле брани. Военная пропаганда настойчиво и упорно сосредоточивала свое внимание на жестокости и бесчинствах врага, на том, как страшно попасть под тиранию чужестранцев, и прежде всего на том, что именно враг задумал и начал эту войну. И повсюду как раз такая пропаганда сильнее всего побуждала юношей рваться в бой.
Итак, поскольку дело касается простого гражданина любой из воюющих стран, Великая война была войной против несправедливости, против насилия, против самой войны. Что бы там ни думали дипломаты, таковы были мысли юношей, которые шли умирать. Для тех миллионов молодых и благородных, воплощением которых стал Неизвестный Солдат Великой войны, для тех немцев и русских, которые бились так доблестно — так же, как и для американцев, французов или итальянцев, — эта война была воином за окончание всех войн.
И это определяет наш долг перед ними.
Каждая речь, которая произносится у могил Неизвестных Солдат, спаянных ныне товариществом безвременной смерти, каждая речь, в которой патриотизм превозносят превыше мира на земле, каждая речь, в которой есть намеки на репарации и реванш и которая призывает к созданию бесчестных союзов для поддержания традиции войн; каждая речь, в которой национальная безопасность ставится выше, чем благополучие всего человечества, в которой размахивают «славным национальным флагом», припоминая времена великого мужества и великой трагедии всего человечества, — каждая такая речь — оскорбление и поругание памяти мертвого юноши, покоящегося в могиле. Он искал справедливости и закона так, как он их понимал, и каждый, кто посмеет приблизиться к месту его успокоения не с целью служить установлению всемирной законности и всемирной справедливости, но с лицемерной ложью на устах и модной трескотней об истасканном патриотизме и о войнах, ради прекращения которых умер Неизвестный Солдат, — совершает чудовищное святотатство и грешит против всего человечества.
Из книги «Вашингтон и загадка мира», 1922.
(перевод С. Р. Майзельс)Что означает для человечества прочный мир
Я приступаю к своей последней статье о Вашингтонской конференции. Я попытался дать читателю представление о природе этого собрания и в общем виде обрисовать круг поставленных там проблем. Я попытался не позволить острым дискуссиям, происходящим на переднем плане, драматическим событиям и красноречивым выступлениям заслонить от нас мрачные и все более сгущающиеся тучи на небосклоне политической жизни Старого света. Я пытался показать, что даже ужасы войны — всего лишь часть главного бедствия, которое возникает в результате разобщенности людей и отсутствия порядка в обществе при все большем развитии техники. Я не раз возвращался к теме всеобщего экономического и социального упадка. Мне невольно пришлось много писать о неминуемых опасностях и надвигающихся бедах, о ненависти, подозрительности и невозможности найти общий язык. С другой стороны, когда ищешь путей и способов уйти от сегодняшних и назревающих конфликтов, то неизбежно попадаешь на шаткую и мало привлекательную стезю неосуществленных планов. Я уже писал о недостатках всего принципа построения Лиги Наций, о преждевременной скрупулезности в определении ее функций, теоретической слабости и подражательности ее форм, о множестве уловок для отвода глаз, таких, как, например, система подмандатных территорий, о явных несправедливостях; и в противовес Лиге Наций я выдвигал более новый и, по-моему, более простой и плодотворный проект системы периодических Конференций, выделяющих Комитеты, которые призваны воплощать их решения в виде договоров и создавать постоянные комиссии; эти Конференции постепенно превратятся не столько в мировой парламент — я все больше и больше убеждаюсь, что это — неосуществимая мечта, — а в живую, развивающуюся, органичную систему Мирового правительства.
