Иван Кашкин - Для читателя-современника (Статьи и исследования)
О, если бы переводчик видел так, как автор, то, что он тут переводит, он никогда не написал бы этой фразы!
На одном из совещаний был приведен весьма показательный пример полной неспособности переводчика увидеть то, что стоит за словами. Для наглядности приведем сначала буквальный подстрочный перевод одного абзаца из "Николаса Никльби": "Я не мог бы расстаться с вами, чтобы уйти в какой бы то ни было дом на земле, - ответил Смайк, пожимая ему руку, - кроме одного, кроме одного. Мне не доведется быть старым; но если бы ваша рука положила меня в могилу, и я мог бы подумать, прежде чем умру, что вы иногда будете приходить на нее с одной из ваших добрых улыбок, в летний день, когда все кругом будет живым, - а не мертвым, как я, - я мог бы уйти в этот дом почти без слез".
Была процитирована та же фраза в переводе А. В. Кривцовой (под редакцией Е. Ланна):
"Я не мог бы расстаться с вами ни для какого (буквализм) дома на земле, - ответил Смайк, пожимая ему руку, - кроме одного, кроме одного (буквальный повтор). Я никогда (буквализм) не буду стариком, и если бы ваши руки положили меня в могилу, и я знал бы перед смертью, что вы будете приходить и смотреть иногда на нее (на смерть?) с вашей доброй улыбкой, я мог бы в летнюю пору (смысловая ошибка), когда вокруг все живет, - а не мертво, как я, - я мог бы уйти в этот дом почти без слез".
Что же получается? Все отклонения от подстрочника только ухудшают текст Диккенса. Переводчик не дал себе труда представить ситуацию и все то, что стоит за буквой и словом. Эмоциональный смысл этой просьбы умирающего мальчика в том, что он хочет, чтобы его покровитель Николас еще долго-долго жил и приходил на его, Смайка, могилу, - этот эмоциональный смысл до неузнаваемости "уточнен" буквализмами и буквальными повторами, что к тому же приводит и к смысловой ошибке.
Теперь представьте, что все 912 страниц романа "Николас Никльби" переведены в том же духе. Что и говорить, унылая перспектива для читателя. Но, может быть, пресловутая точность не позволяет иных решений? Конечно, позволяет! Таких творчески точных решений может быть даже несколько. Вот один из возможных вариантов перевода того же абзаца: "На земле есть только один дом, куда я могу уйти от вас, - сказал Смайк, пожимая ему руку, только один. Мне не дожить до старости; но если вы своими руками положите меня в могилу и если, умирая, я буду знать, что когда-нибудь в теплый летний день, когда все кругом будет полно жизни, - все, кроме меня, - вы придете к моей могиле и взглянете на нее со всегдашней вашей ласковой улыбкой, - я уйду в этот дом почти без слез".
Может быть, в последнем переводе и есть какие-нибудь погрешности против точности, но, во всяком случае, меньше греха перед Диккенсом и перед нашим читателем. А ведь таких грехов сколько угодно не только в "Николасе Никльби", но и во всех подобных переводах Диккенса. Вот напоследок пример из романа "Домби и сын":
"И в то время как Флоренс, спящей в другой комнате, снятся сладкие сны, напоминающие ей в этом городе о прошлом, вновь воскресшем, - женщина, которая в суровой действительности заменяет собою на этой самой арене терпеливого мальчика, вновь восстанавливая связь - но совсем по-иному! - с гниением и смертью, распростерта здесь, бодрствующая и сетующая".
Вот и надо было в переводе построить фразу, восстанавливая связь, но по-русски! А то ведь по методу буквалистов переводят так: Улыбка, которая улыбкой не была, и вместо фразы, которая была фразой у Диккенса, ставят по-русски фразу, которая не есть фраза, а "фразу надо делать - в этом искусство" (А. Чехов), притом искусство не только автора оригинальных произведений, но и переводчика.
Однако и этим далеко не исчерпывается принципиальная путаница. В разбираемых переводах неизменно смешиваются нормы речи письменной и разговорной и фиксируется фонетическое произношение имен и понятий, иногда лишь затемняющее их смысловую письменную форму. Происходит отрыв от письменной традиции, закрепляющей большой запас накопленных ассоциаций. Как зовут по-человечески некую Мэрайю Лобс в "Записках Пиквикского клуба"? Для англичанина - точно так же, как Мэрайю Стюарт. Как зовут некоего Томеса? Для англосакса так же, как Томеса Гарди или Томеса Эдисона. В честь кого назван Линкенс Моньюмент? Для американца - в честь президента Линкена. Имя убитого Макбетом короля Дэнкена звучит для англичанина так же, как имя знаменитой танцовщицы Изидор Дэнкен. Но для русского читателя все это фонетические загадки, в которых мало кто узнает Марию Стюарт, президента Линкольна, Томаса Гарди, Айседору Дункан и т. п.
Здоровая тенденция разумного приближения к фонетической точности написания здесь переходит в свою противоположность. Это тем более опасно, что на огульную фонетизацию возложена переводчиком и функция передачи местного колорита. Он строится на экзотизации географических и прочих имен, внешнего реквизита и прочей бутафории. Так, в тексте и комментариях говорится не переулок св. Павла, а непременно Сент-Польс Черчь-ярд, или Сент-Мартекс-ле-Грэнд, или Бишопс-гейт-стрит-Уитхин (с очень произвольной фонетизацией в последнем случае), а далее идут в том же духе: аттерни и прочие скривенеры; кьюриты и прочие реверенд-мистеры; сэндуичи и прочие тоусты; начинательные приказы и прочие риты (writs) и термины (в смысле сессий); спекуляции и прочие крибид-жи. Причем читателю, не заглянувшему в комментарий, приходится догадываться, что спекуляция - это карточная игра, так же как и глик и поп-Джон. Любую из этих рубрик можно без конца расширять примерами из разбираемых переводов. Так, к общеизвестным напиткам: джину, грогу, пуншу, элю - навязываются еще холендс, клерет, порт, тоди, хок, стаут, нигес (в честь какого-то полковника Нигеса), скиддем, бишоп, джулеп, снэпдрегон, уосель, и не хватает разве овечьей шерсти, песьего носа да шендигафа, чтобы получилась полная картина спиртных напитков какого-нибудь английского питейного заведения. Точно так же к издавна известным кэбам, фаэтонам, кабриолетам, шарабанам пристраиваются гиги, шезы, комодоры, брумы, беруши, кларенсы, догкарты, стенхопы, хенсомы и прочие шендриданы.
При умелом включении в хорошую русскую речь нужный термин выполняет свою стилистическую функцию, но, к сожалению, в подавляющем большинстве случаев здесь они даны самодовлеюще, просто как реквизит.
Вместо не всегда быстрого органического обогащения языка такими давно усвоенными иноязычными понятиями, как юрист, адвокат, прокурор, клерк, грог, пунш и т. п., здесь сразу пригоршней кинуты в язык без разбора набранные слова, что оказывается на этом ограниченном участке явным засорением языка.
До мелочей сохранены в разбираемом переводе все англицизмы и бытовые подробности в их английском фонетическом обличье (как в названии напитка уиски), но, увы! это не обеспечивает передачи общенационального колорита. Ведь правильно переданный говор и облик Пеготти или Сары Гэмп или, с другой стороны, какого-нибудь Урии Гипа или Пекснифа даст гораздо больше для понимания английского национального колорита, чем вся эта внешняя бутафория.
Национальная форма передается не искажением языка, на который переводится данное художественное произведение, не прилаживанием этого языка к чужим грамматическим нормам, не гримировкой, костюмерией и бутафорией "под местный колорит".
Национальная форма передается глубоким проникновением в самую суть национального своеобразия народа, убедительным раскрытием того, как общность психического склада нации выражается в ее языке, и того, как в литературе это осложняется индивидуальным своеобразием стиля автора и изображаемого персонажа.
Однако в разбираемом переводе все люди так изменились, что, говоря словами Диккенса, "...он едва мог узнать их. Фальшивые волосы, фальшивый цвет лица, фальшивые икры, фальшивые мускулы - люди превратились в новые существа".
Е. Ланн отмечает в своей статье способность Диккенса "дать социальный портрет средствами речевой характеристики". Правильно. Диккенс способен дать и дает социальный портрет людей своего народа. Иногда он делает это с некоторым нажимом, но гораздо чаще и в лучших своих образах с великолепной непринужденностью. Диккенс был сам младшим современником Уэллеров, и он показал их своим современникам легко и для них удобовоспринимаемо. А сейчас Е. Ланн выбирает для этого путь все той же этнографической экзотизации, скрупулезно прослеживая социальные и профессиональные жаргоны, которые, по его словам, "являются следующим этапом от кокни к языку мелкой буржуазии"; произношение, которое "искажает морфологию слова и... является лингвистическим вульгаризмом, характерным для кокни"; искажения, которые "соответствуют... скорее неправильным ударениям этнических и профессиональных говоров: он понял, звонит, с детьми; исковерканные слова... искажение которых нужно донести до наших читателей... ситивация, вердик, хабис-корпус и др." 1. Соответственно и предъявляются требования к переводчику, для которого указывается: "единственный правильный выход - с особой тщательностью воспроизводить конструктивную сторону стиля... крепко об этом помня, переводчик добьется того, что Диккенс зазвучит не так, как звучал бы в том случае, если бы был написан современником". Следовательно, основная задача в том, чтобы Диккенс звучал не так, - а как он будет звучать, - это, судя по разбираемым переводам Диккенса, теоретика не особенно заботит. В них, для воссоздания социальных портретов Диккенса, появляются замысловатые обороты в духе Зощенко: "Я чувствую большую деликатность для выдвижения вперед"; "делов на один боб"; "делов на один бендер" и т. п.
