Станислав Рассадин - Книга прощания
Слуцкий – тот был отнюдь не чужд аксельбантовой иерархии. Не я один любовно, иногда и не без язвительности, посмеивался над его скульптурностью, над интонациями командира или администратора, любящего ранжир, – это было присуще ему и тогда, когда он сам был «широко известен в узких кругах», до признания, даже до запоздалого прорыва в печать.
«Стасику Рассадину – в твердой уверенности, что в 1980 г. он обругает мое собрание сочинений!» Или: «…от читателя с высшим образованием». Не уверен, что сегодня, в отрыве от контекста живой жизни, в этих дарственных (царственных) надписях его характер проступит с достаточной внятностью. Но все же стоит сравнить сам юмор, дышащий значимостью акта дарения: «…в знак давней и упорной приязни», с тем, как надписывали книги его сверстники и друзья. Люди схожей биографии и совсем не схожих характеров.
«Дорогому Стасику. Держи нас и впредь в страхе Божьем». «…Злостному завышателю отметок от сочинителя композиций – с любовью». «…Дружески, как сказал бы Винокуров. Прочти и вспомни». Самойлов, его маркитантская легкость.
«…А я тебя очень люблю. Школяр». «…От Ваньки Морозова». «…От бывшего гитариста». Окуджава, его игровой мир.
(Не в силах не продолжить эту игру, достаю с полки сборники Межирова. Наряду с невыразительным: «…с добрым, дружеским чувством», «…с добрым чувством и сердечным приветом», «.'…с неизменной любовью» – «…на память о людях сентября», намек на известное стихотворение Саши, Александра Петровича об «отдыхающих», не удостоенных бархатного сезона. Это ежели брать с поверхности. В сущности – о людях обочины, обойденности, отторженности от побед. Или: «Станислав, книги, которые Вы мне подарили, не для гербария, потому что они растения живые («ну а мысли… а мысли бывают разные». Розанов). Почтительно, благодарно…» Отзвук историко-фило- софского тяготения Межирова к Розанову и Константину Леонтьеву и, в частности, нашего начавшегося расхождения, так что однажды я прямо бросил упрек, что его рафинированными стараниями матереют кожиновы и куняевы. И это его настолько обидело, что я немедленно пожалел о сказанном сгоряча. «Чем же я виноват, что они наконец прочли это?…»)
Да, Слуцкий всегда помнил, что он – командир, майор, а в поэзии чином и выше. «Уже после войны рассуждал, какое бы кто получил звание, если бы в Союзе писателей ввели военные звания. Мне сказал: «Больше, чем на майора, не потянешь» (опять Самойлов).
Позволено ль вспомнить, что и насчет меня самого были раздумья, не дать ли мне, совсем еще молодому, чин старшего – все-таки! – лейтенанта? Хотя когда Татьяна Глушкова, критикесса, по совместительству сочинявшая стихи (плохие), обрушилась на меня с обличительной статьей, Слуцкий и для нее не пожалел того же звания. Сказал: этой статьей она сразу прыгнула из сержантов в старлеи…
Игра? И только?
Прежде всего, как заметил все тот же друг-антипод, «субординационная манера оценок породила ложное мнение о характере ума Слуцкого и его поэзии». Ума – незаурядного. Поэзии – замечательной.
Но характер ума слишком зависел от характера эпохи, страны, партии, к которой Слуцкий принадлежал, а поскольку последняя имела обыкновение свой характер произвольно менять («колебался вместе с линией партии» – шутка тех времен), то неколебимому Слуцкому приходилось трудно.
Самойлов – как раз в связи с «субординацией» – высказался четко и даже жестко:
«Для удобства Слуцкий тогда (в «оттепель», накануне шестидесятых. – Ст. Р.) себе составил иерархический список наличной поэзии. Справедливости ради следует сказать, что себе он отводил второе место. Мартынов – № 1, Слуцкий – № 2. В списочном составе ренессанса не было места для Пастернака и Ахматовой. Слуцкий тогда всерьез говорил, что Мартынов – явление поважнее и поэт поталантливее.
Субординация подвела. История с «Доктором Живаго» и Нобелевской премией потребовала от Слуцкого и Мартынова ясного решения – встать ли на защиту Пастернака и тем раздражить власти и повредить ренессансу, либо защитить ренессанс».
В жизни, да и в искусстве тактика часто кажется важнее стратегии. Говоря совсем по-житейски, это – известное самоуговаривание: ладно, солгу, пойду на мелкую подлость, так уж и быть, но вот стану на ноги, почувствую силу, тогда – только по совести!…
Разумеется, к Слуцкому это отношения не имеет. Он был удивительно добр, показательно бескорыстен. Но:
«После некоторого колебания Слуцкий и Мартынов публично осудили Пастернака. Мягче других, уклончивей, как тогда казалось, но осудили».
«…Тогда казалось», – говорит Самойлов. Не знаю. Конечно, «уклончивей», чем Галина Николаева, сказавшая, что у нее не дрогнула бы рука послать пулю в затылок предателю, но такой фон не столько контрастно оттеняет «мягкость», сколько поглощает ее.
Возвращаюсь к Самойлову:
«Слуцкий сам ужаснулся, но позже, когда окончательно обрисовались границы хилого ренессанса. Он раскаялся в своем поступке. И внутренне давно за него расплатился».
Слуцкий был советский человек. Коммунист, добросовестно относившийся к этому титулу, сказавший однажды Липкину о Межирове:
– Сам-то он не коммунист, коммунист – я, в этом-то и наши расхождения. Хотя у него есть партбилет.
Честный коммунист - в самом этом сочетании уже таится драма. От нее могла спасти наивность, еще надежнее – глупость, но Слуцкий был умен.
Впрочем, как выяснилось, умен до определенной черты – и черты, определенной не им самим.
Его самооправдания («Я не считаю Пастернака великим поэтом. Я не люблю его стихов») звучали жалко, немедля наталкиваясь на опровержения, основательность которых была понятна и ему самому. Как в разговоре с тем же Липкиным:
– А стихи Софронова вы обожаете? Почему же вы не потребовали исключения Софронова?
– Софронов не опубликовал антисоветского романа за рубежом.
– Но ведь он уголовник, руки его в крови. И этого бездарного виршеплета вы оставляете в Союзе писателей, а Пастернака изгоняете?
Чем упрямее Слуцкий намеревался следовать тому, чему присягнул, во что хотел вопреки многому верить, тем очевидней в его судьбе и характере проступала общая драма обманывающихся людей. Общая, нивелирующая, при которой сам недюжинный ум излишен, а его доводы и увертки – смешны!
– Боря! Вы, конечно, пойдете на похороны Пастернака? – спросил его наш общий знакомый, тайно, да, в общем, и явно глумясь.
– Я не могу, – сухо ответствовал Слуцкий. – Я еду в Ленинград на юбилей Ольги Берггольц.
– Боря! – В интонации явственней зазвучала насмешка. – Вы обязаны взять с собою Берггольц и вместе с нею явиться в Переделкино. Неужели вам непонятно, что и вы, и она – поэты эпохи Пастернака?!
Пауза.
– Вы недооцениваете Берггольц, – только и нашелся ответить Слуцкий.
Обхохочешься…
Стоит добавить, что насмешник был человек недурной, но литературно бесплодный, и то, что ему так легко удалось взять верх над беспомощным Слуцким, так просто его унизить, действительно – драма. Которую, как ни крути, Борис Абрамович создал сам.
Вспоминать так вспоминать: в разговоре о такой, сугубо советской, нашенской драме все идет в дело. Словом, однажды я рассвирепел, когда случайно встреченный мною в писательской Книжной лавке Слуцкий громко спросил меня через головы знакомцев, полузнакомцев и незнакомцев, заполнивших магазин:
– Стасик, а почему вы не в партии?
Я оторопел, но отшутился, допуская, что и он неосторожно шутит:
– Борис Абрамович, да никто рекомендации не дает!
И Слуцкий так же громко добил меня:
– Я охотно дам.
– Думаешь, он шутил? – сказал мой приятель, знавший его лучше и дольше меня. – Он говорил совершенно серьезно.
И мне оставалось злорадно вспомнить, как в схожей ситуации командирство Слуцкого было наказано. Как он побагровел от унижения, когда, услыхав от почти юного Вознесенского, что тот намерен вступить в Союз писателей, и ему предложил рекомендацию. Однако Андрей Андреевич, в ту пору Андрюша, сразил его простодушным цинизмом:
– Не-ет, мне у вас невыгодно брать. Я лучше у Грибачева возьму.
И действительно взял – у Грибачева, а для равновесия и у Маршака. Но это другой сюжет.
…Когда в «Литгазете» 1956 года, ее кочетовской эпохи, – патрон был в отъезде, чем воспользовались лучшие из сотрудников, – появилась статья Эренбурга о стихах мало кому известного Слуцкого, Илья Григорьевич сказал: они заставляют его прежде всего вспомнить музу Некрасова. (И – ох, как это взбесило шовинистическую номенклатуру! Да и Кочетов, воротясь, приказал дать отповедь зарвавшемуся космополиту.)
Сравнение оказалось наиточнейшим. К сожалению, и в незагаданном смысле.
Зачем меня на части рвете, Клеймите именем раба?… Я от костей твоих и плоти, Остервенелая толпа!
Так Николай Алексеевич Некрасов тоскливо взывал к тем, кто и ему не хотел забыть несчастный поступок – оду «вешателю» Муравьеву. Вымученную из себя ради спасения журнала «Современник», ради тактики.
