Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2002)
* * *
Дело было в следующем. В свое время я услышал от Льва Николаевича Гумилева, что Мамай был по происхождению кореец. Меня это так поразило, что, не удержавшись, я ввернул это в какой-то свой опус. Откровение мое попало на глаза историку Сергею Семанову, и тот, сделав, естественно, большие глаза, поинтересовался, откуда я это взял, а заодно предложил прикинуть, сколько (и зачем) надо скакать из Кореи в Орду, чтобы поспеть на Куликово поле.
В панике я позвонил в Питер в надежде, что Лев Николаевич подтвердит давнюю версию, и с дипломатичной осторожностью спросил, какого рода-племени Мамай. Великий историк, не поколебавшись ни секунды, назвал мне род и племя, а точнее кость, которую ближе всего было идентифицировать с казахами. Кореей здесь не пахло.
В отчаянии (но не выдавая себя) я попрощался с Гумилевым (это оказался мой последний разговор с ним; Господи, если бы знать). А тут как раз Кожинов с его фантастическим умением ориентироваться в малоизвестных исторических фактах.
— Вадим! — говорю. — Я когда-то слышал от Гумилева, что Мамай был кореец, а теперь Семанов надо мной смеется.
Ну, думаю, сейчас и Кожинов посмеется.
А он смотрит на меня искоса веселым глазом и говорит:
— Знаешь, у них в Орде так все перепутано — что угодно может быть.
Не помню, чтобы за полвека нашего общения он хоть раз, хоть словом — задел бы меня. А выгораживал — часто. И будто бы шутя.
* * *
Вот, впрочем, пример и полемики.
Как-то я обнародовал такой жанровый опыт: “Венок критических сонетов” — 14 этюдов о 14 поэтах моего поколения. Вадим согласился с двенадцатью, а двоих (это были поэтессы) отвел, причем настолько решительно, что в отклике на мой “Венок” отказался даже назвать их имена. Его филиппика уложилась в десяток слов:
Две поэтессы введены Аннинским, возможно, в силу его особенной воспитанности.
Сто пудов доводов отдал бы за этот чисто кожиновский ход!
* * *
Мой последний печатный диалог с ним — на страницах журнала “Родина”, в 1997 году: “Прерывистый” путь России в мировой истории”. Вокруг какой идеи нам собираться? Сколько Богу будет угодно наказывать Россию через наше окаянство?
По ходу диалога я попросил Вадима дать теперешнюю оценку Октябрю 1917 года.
Его ответ — пример виртуозной “провокативности”:
Вот два мнения, — говорит он. — Одно такое: “Великая Русская Революция, обессмертившая Россию, естественно вытекала из всего русского многотрудного и святого духовного прошлого” и “наполнила смыслом и содержанием текущее столетие” (имелось в виду бытие всего мира в XX веке). А вот совершенно иное мнение: “Большевизму не уйти от ответственности перед народом за насильственный и незаконный переворот 1917 года”.
Вы думаете, что первая оценка взята Вадимом из сочинений какого-нибудь завзятого большевика? Однако это Борис Пастернак. Вторая же оценка, которая, казалось бы, слетела с уст завзятого диссидента, на самом деле извлечена Кожиновым из недавнего сочинения бывшего партаппаратчика, который “начал свою редкостную карьеру при Сталине, руководил Агитпропом при Брежневе и стал членом Политбюро при Горбачеве”. Имя его Вадим из брезгливости не называет; я тоже не называю, но по соображениям такта.
Но каков ход! Взять у людей признания, прямо противоположные ожидаемым! Вывернуть, столкнуть — выбить опору из-под самодовольства присяжных идеологов!
Только Вадим умел это, только Вадим.
* * *
И, наконец, самый последний наш диалог — так и не увидевший света — в ту же пору, для телевидения. В середине 90-х годов я вел там программу “Уходящая натура” (итоги Двадцатого века). Не помню, я ли предложил телевизионщикам Кожинова в качестве собеседника, или они мне его “организовали”, — но мы нагрянули к нему на Молчановку, извлекли из-за книжных полок, и полтора часа под стрекот камеры я вел с ним мучительный диалог.
Мучительный — потому, что по законам жанра я должен был моему собеседнику “противостоять”, но каждый раз, когда мы натыкались с ним на пункт “противостояния” (опять все то же: Россия — для русских или для “всех”? Лучше мы Европы или хуже? И еще это вечное висение над русским интеллигентом призрака еврейского погрома...) — проваливаясь в эти ямы, я чувствовал, что не хочу спорить — быть в этом споре правым, не хочу быть ни дураком, ни умным.
И еще меня мучило — впервые! — чувство, что Вадим как-то “растворен” в интерьере. Обычно он доминировал, в любой обстановке смотрелся... “демиургом”, что ли, совершенно автономно и самодостаточно. А тут... когда мы вошли и он выглянул из-за книжных полок, меня поразило, что он как бы слит с ними, почти не виден среди этих штабелей.
“Так погребли тебя твои познанья”, — шевельнулась зябкая мысль, но я прогнал ее.
В общем, записали мы диалог, а через неделю телевизионщики позвонили мне и сказали, что “ничего не получается”.
Как?! Двадцать передач получились, а эта нет? Что? Аккумуляторы сели?
Нет, с техникой все в порядке. Но разговор, знаете ли, “не склеился”.
Так давайте посмотрим вместе!
Увы, все уже размагнитили.
Скорость, с какой они стерли запись, подсказала мне, что в происшедшем виноват все-таки я сам. Все-таки этот диалог я Вадиму проиграл. А они хотели, чтобы я у него “выиграл”.
Я был настолько обескуражен, что не рискнул сам сообщить ему об исходе дела и попросил об этом телевизионщиков. Не знаю, что они там ему наплели. Потом я позвонил и тоже что-то плел.
Он послушал, потом хохотнул:
— А ты в самом деле думал, что они меня пустят в эфир?
Я хотел что-то сказать, но не смог.
* * *
Я никогда не пугался того, что литературная ситуация разводила нас на противоположные полюса. Как в юности, я с упоением пускался с ним в споры и, проигрывая, любовался его бесстрашной, провокационной, дерзкой манерой мыслить. Он оставался для меня все тем же вихрастым дипломником, хотя на глазах выработался в крупнейшую фигуру литературного и общественного процесса: авторитетный специалист, автор исследования “Происхождение романа”, предводитель молодого поэтического воинства, генератор идей “национального крыла” русской мысли, историк, выдвинувший ряд новых концепций (дерзких, вызывающих на спор) тысячелетнего пути России.
По объему и мощи сделанного Вадим Кожинов равен в моих глазах любому академику. По силе гражданского авторитета — любому честно действующему политику. По скандальному блеску — любому из нынешних коноводов авангарда, готовых на все, чтобы приковать к себе внимание. Вадиму это давалось “само собой”.
Последний раз я видел его 17 декабря 2000 г.: мы вели презентацию новейшей трехтомной антологии русской лирики в одном из клубов.
Вдруг он сказал мне:
— Ты моложе меня на четыре года. Знай, что эти четыре года — с шестидесяти шести до семидесяти — очень опасны.
— Что опасно? — спросил я, опять отметив, что он говорит со мной, как старший брат.
— Время катастрофически убыстряется.
— Где: вне тебя или в тебе? — уточнил я в привычном для нас смешливом тоне.
— Внутри, — ответил он с неожиданной серьезностью. — Четыре года назад я чувствовал себя значительно крепче...
Через месяц он умер.
Вот и все, Вадим. Место твое в истории России крепко.
Сергей Семанов
Вадим Кожинов и его товарищи
в русской антимасонской ложе
Да, заголовок этих заметок — не шутка: было такое объединение молодых русских патриотов, сложившееся по образцу масонской ложи, но с целями совершенно противоположными. Носило оно длинное и удивительно скучное наименование — Советско-болгарский клуб творческой молодежи.
Вопреки уныло-бюрократическому названию, дело получилось живым и плодоносящим. Однако, как и многие иные русские положительные дела, никакого отражения в печати оно не получило, в наличии есть только скромный фотоальбомчик, изданный в Софии, да моя небольшая статья, очень сдержанная по оценкам и фактам. И не случайно: о деятельности масонских (и антимасонских) лож болтать всуе не полагалось. Как видно, это давно понимали сами масоны, а мы, хоть и молодые и неопытные, все же догадались им тут подражать.
