Андрей Платонов - Всемирный следопыт, 1926 № 12
Внизу глазу не на чем остановиться. Подернутые желтизной, зеленые волны лесов тянутся, насколько хватает бинокль. Кое-где среди, зелени мелькают неприглядные ржавые пятна болот, утыканные редкими почерневшими стволами деревьев. Вот показывается и еще какая-то река. На большом расстоянии друг от друга по берегу разбросаны: крошечные деревушки. Веселым пятном выделяется квадратик монастырской ограды, тесно охватившей белую церковку и несколько крошечных белых зданий с зелеными крышами. И снова впереди нет ничего. Расспросить последние деревушки ни о чем не удается. На наш зычный рупорный голос никто не выходит. Точно вымерло все кругом. Не слышно даже обычного лая собак.
Вот исчезла вдали и эта река, и под нами снова бесконечное зелено-желтое море лесов, почти без всяких прогалин. Проходит томительный час. Канищев не отрывается от приборов. Из-за его спины я вижу, как предательская стрелка альтиметра, несмотря на бодрящее постукивание ногтя, тянется вправо. За какой- нибудь час она сошла с 450 метров на 150 и совершенно неуклонно продолжает падать. Перо барографа также предательски тянет книзу свою волнистую линию. Только бы не было дождя. Если его не будет, мы все-таки дотянем до поставленной цели: Усть-Сысольска. Придется пожертвовать всем, что есть в корзине способного лететь за борт, но, вероятно, вытянем.
Да, если не будет дождя… А так как дождь уже идет, то нам предстоит здесь где-нибудь неизбежная посадка. Проклятые облака, образовавшиеся под нами два часа тому назад, теперь уже плачут над нашей головой. Из-за их слез наш гайдроп уже чертит по верхушкам деревьев, так как наш аэростат намок.
Мой бинокль обшаривает все кругом, и нигде ни одной спасительной прогалины. Придется садиться прямо на лес. Быстро пристропливаю по углам корзины багаж. Срезаю с рейки часы и, не успев их засунуть в карман, кубарем лечу в угол корзины. Гайдроп захлестывает здоровый ствол и не может сломать его сразу, как все предыдущие. Крепкий хруст совпадает с освобождением гайдропа, и большая сосна, дернувшись нам вслед, валится на вершины соседних деревьев. Трещат за нами стволы, и подергивание корзины свидетельствует о той большой «лесозаготовительной» работе, которую сегодня проделывает наш гайдроп.
Вдруг сильный рывок гайдропа, уже на три четверти лежащего на деревьях. Из-за вершин передних сосен мелькает перед нами желтая прогалина, утыканная редкими стволами деревьев. Садиться!
— На разрывное![5] — командует Канищев.
— Есть разрывное!
Я всею тяжестью висну на красной возже разрывного полотнища. Щелкает карабин, я напрягаю все силы, чтобы отодрать разрывное. Однако, и постарались же его приклеить! Видя мое положение, рядом со мной на возже повисает Канищев. По его собственной оценке, в нем «три пуда восемьдесят пять фунтов». Однако, и этого груза оказывается недостаточно, чтобы вскрыть отрывное. Выхода нет. Бросаем разрывное, и оба виснем на клапане. Уже не хлопками, а непрерывным открытием его стараемся избавиться от части газа. Но это не делается в одну минуту. Наша корзина, как погремушка, хлопает по вершинам деревьев. Аэростат, гонимый порывами резкого ветра, тянет по соснам все дальше и дальше от облюбованной нами прогалины. Наконец, у него нет уже сил тащить за собой засевший среди стволов гайдроп. Он озлобленно бьется, не оставляя ни на секунду в покое корзину и грозя выкинуть из нее нас и все содержимое.
Ценою совершенно ободранных рук мне удается зачалить свою клапанную стропу за здоровый сук соседней сосны, и мы снова делаем попытку вскрыть разрывное. Но все напрасно. Тогда мы решаем переложить эту работу на аэростат и в удобный момент накоротко зачаливаем возжу разрывного за дерево. Однако, несмотря на сильные рывки ветра, разрывное не поддается. Огромным желтым пузырем оболочка аэростата бьется в вершинах, плеская и громыхая своей резиновой тканью.
Так или иначе, а посадка совершена. Обтираю кровь с ободранных рук и совершенно обессиленный опускаюсь на борт корзины, служащий нам теперь полом. А пол стоит за спиной совершенно отвесно. С удовольствием вижу, что все приборы совершенно целы, только легкая трещина легла на стекло альтиметра. Все в порядке.
— Помогите-ка мне немного подтянуть гайдроп, чтобы приспособить его вместо лестницы с нашего третьего этажа, — говорит Канищев.
Через пять минут грузная фигура Канищева уже скользит по гайдропу вниз и, коснувшись почвы, сразу уходит по колено в воду.
Избранная нами для посадки прогалина оказывается просто болотом.
Пять дней в лесных дебрях.
— Ну-с. Итак, решено. Идем на Северо-Запад, пока не выберемся к реке. По карте совершенно ясно, что мы должны выйти к реке, держась такого направления. Вопрос только в том, как до нее далеко. Ведь в бинокль до последней минуты не было видно воды поблизости?
— Увы, все сухо кругом. Если, конечно, не считать того, что мы сейчас стоим почти по колено в воде.
— А что, ведь с провиантом дело, в общем, табак? Что вы, как завхоз, имеете пред'явить? — спрашивает меня Канищев.
— Восемь бутербродов, полфунта печенья, плитка шоколада и полбутылки портвейна, — отвечаю я.
— Не густо, милая Августа. Ну, и как же все это распределить? Надо считать, что в самом худшем случае нам придется итти не больше восьми суток. А на них, судя по карте, можно вполне рассчитывать. По скольку же это выходит на нос в сутки?
— Полбутерброда, одна биcквитка, полпалочки шоколада и по глотку портвейна. Да, вот с почтовыми голубями надо решить еще, что делать. Ведь не жарить же их?
— Ну, их мы пока понесем, а там видно будет. Итак, прошу вас вперед. Компас в руки и айда. Значит, решено: Западо-Северо-Запад. Пошли…
На деле, оказывается, еще недостаточно решения итти. Не больше, чем через десять шагов, дают о себе знать кое-как упакованные в балластных мешках приборы. Цепляясь за сучья, слезая с плеч, они не дают итти Канищеву, на долю которого выпадает эта нагрузка, более легкая, но зато более громоздкая и неудобная. Через какой-нибудь час эти мешки превращаются уже в его личных заклятых врагов, бороться с которыми тем труднее, что руки заняты еще корзинкой с голубями.
Так или иначе, а посадка совершена.Так идем часа три. Кружим между тесно сгрудившимися вокруг нас стволами, поминутно теряя основное направление из-за того, что приходится обходить болото или непроходимые нагромождения древесных стволов.
Эти три часа вполне убеждают нас в том, что путь несравненно труднее, чем мы предполагали. Итти в шинели, как попробовал Канищев, вовсе нельзя. Поклажу нужно пристроить более старательно. Надо бросить громоздкую корзинку с голубями.
— Давайте решать, будем мы жарить этих птах или пустим их? — спрашивает Канищев.
— Голосую за выпуск.
— Возражений нет? Давайте записки.
На скользком, старом стволе открывается походная канцелярия. Испортив несколько бланков голубеграмм, наконец, составляем:
ГОЛУБЕГРАММА.
Срочная. Доставить немедленно к первому телеграфному пункту. Всякий нашедший должен вручить местным властям для отправки.
Сели в болоте в треугольнике Сольвычегодск — Яренск — Усть-Сысольск. Думаем, что находимся в районе реки Лупьи или Лалы. Будем итти по компасу на Северо-Запад или Западо-Северо-Запад. Однодневный запас провианта разделили на восемь дней. Итти очень трудно. Выпускаем обоих голубей.
Канищев. Шпанов.Под резиновые браслетики на трепетных розовых лапках засовываем эти записки. Канищев берет одну птицу, я — другую. Подброшенные вверх, оба голубя дружно проделали размашистый круг и взяли направление прямо на Север. Вероятно, пошли на Яренск. Ведь есть же хоть одна голубятня в Яренске. А эти птицы лезут сами в руки к людям. Так что, если они доберутся до жилья, то записки попадут к людям. Лишь бы нашелся кто-нибудь, кто догадается их снять и прочесть. Почти уверенные в том, что наши птицы дойдут до людей, мы отправляемся дальше.
Природа против нас. Непрестанный дождь уже успевает промочить нас до нитки. Кончилось болото, но зато начинается густой бор с беспорядочно наваленным буреломом. Оторопь берет, когда упираешься в кучу наваленных друг на друга стволов. И горизонтально и наклонно лежат двухобхватные великаны, наполовину истлевшие на своем вековом кладбище. Зеленый мох прикрывает гнилые навалы, куда нога проваливается выше колена. Мне искренне жаль грузного Канищева, которому вдвое труднее, чем мне, выбираться из таких западней.
Так, с небольшими передышками, идем до сумерек. К самой темноте залезаем в какую-то совершенно безвыходную дыру, из которой от усталости уже не можем и выбраться. Со всех сторон из неуютной мокрой темноты на нас глядят навороченные груды стволов. Высокие вершины сосен теряются в темнеющем небе. Мой спутник окончательно вымотался. Сквозь хриплое дыхание, почерневшими от жажды губами он заявляет:
