Андрей Амальрик - Статьи и письма 1967-1970
Этот этап, отчасти продолжающийся и поныне, достиг вершины в суде над Галансковым и Гинзбургом. Галансков, например, в открытом письме к Шолохову, называя себя «подпольным литератором» и иронически задаваясь вопросом, какой же псевдоним себе избрать, проставил собственное имя. Так осуществилась нравственная победа независимого слова над подцензур-ным. Они повели себя так, как и во сне не снилось последнему, давно уже ставшему способом добывания хлеба с маслом — не более. А в подполье, как это ни поразительно, пришлось уходить всесильному режиму. Он утратил возможность говорить хоть приблизительную правду о подлинных поводах проводимых им репрессий. Он вынуждается лгать, но лгать приходится с беззастенчивой откровенностью, так как заранее известно, что всюду достанет его независимое слово — достанет и разоблачит. Он лишился даже видимости правового и нравственного оправдания своих действий. Единственный авторитет, который режим еще сохранил за собой, можно уподобить почтению труса к хулигану, всегда готовому на действие кулаком и финкой. Вот уж, действительно, кто истинный перевертыш, кувыркающийся на наклонной плоскости! И докатился он до заключения инакомыслящих в сумасшедшие дома, то есть до несомненной уголовщины. А меж тем авторитет независимого слова лишь повышается…
В публицистике Андрея Амальрика можно видеть степень нравственной чистоты, достигну-той независимым словом в России. Не свободные литераторы создали положение, при котором каждое их выступление получает смысл не только более или менее глубокого высказывания, но и прямого общественного действия, поступка, предполагающего большое мужество. Но коль скоро такое положение сложилось, стало невозможно отделять познавательное или художест-венное содержание свободных произведений от их нравственного характера. Более того, — хорошо это или дурно, но нравственный рисунок поведения автора невольно попадает в центр читательского интереса. Ибо вопрос, как вести себя, как жить — самый больной и трудный сейчас для каждого честного интеллигента.
Так вот, Андрей Амальрик в том немногом, что он успел написать являет собой пример действия свободного литератора и человека в обстановке шантажа, противоправных арестов и фактически тайных судов. Вопрос о том, как призван вести себя литератор в условиях агонизирующего советского тоталитаризма не только прямо разбирается в «Открытом письме Анатолию Кузнецову» и в статье «Иностранные корреспонденты в Москве», но как бы иллюстрируется всем, что опубликовано Андреем Амальриком. Личность этого публициста сообщает самую глубокую целостность его творчеству, делая его при этом жгуче интересным.
Сам Амальрик сравнил себя с вдруг заговорившей рыбой. И это не преувеличенная претензия. Та свобода, с которой он писал и действовал, на самом деле производит впечатление едва ли не чуда. С того момента, как была опубликована его работа о теперешнем положении Советского Союза и его будущем, не уставали удивляться и внутри страны, и тем более за ее пределами, отчего он еще не в тюрьме. Прямота и безоглядность его слова вызывали даже нелепые подозрения в какой-то тайной договоренности с режимом, что, впрочем, имело скрытой причиной непроизвольную неприязнь людей робких к отчаянной смелости.
В чем же настоящий секрет Андрея Амальрика? Почему он позволил себе то, на что не рискнули другие — и не только закрепощенные советские люди, но и корреспонденты из свободного мира? В письме Анатолию Кузнецову Амальрик писал: «Вы говорите все время о свободе, но о свободе внешней, свободе вокруг нас, и ничего не говорите о свободе внутренней, то есть свободе, при которой власть многое может сделать с человеком, но не в силах лишить его моральных ценностей. Но, видимо, такая свобода и связанная с ней ответственность есть обязательная предпосылка свободы внешней. Быть может, в некоторых странах свобода выражения своих мыслей достается человеку так же легко, как воздух. Но там, где этого нет, такая свобода, я думаю, может быть только результатом упорного отстаивания своей внутренней свободы». Сам Амальрик — «внутренне свободен». А его произведения представляют собой необходимые этапы не только отстаивания этой внутренней свободы, но и отработки ее в себе. Вот, кажется, его единственный секрет.
Но преодоление рефлекса страха еще не родит внутреннюю свободу. Это, как ни странно, самое легкое. Недюжинную храбрость могут обнаруживать и рабы, но именно как рабы. На выработку такого рода храбрости, для которой не нужно внутренней свободы, а наоборот, требуется ее отсутствие, направлена ведомая сейчас кампания «патриотического воспитания». Действительная внутренняя свобода предполагает не только независимость внешнего поведения, но и независимость от принудительных косячных норм, от жупелов любого фасона. Внутренне свободный человек и в мыслях, и в чувствах и в действиях своих руководствуется чистыми ценностями, которые он сам выработал и освоил.
Трудность осуществления внутренней свободы вызывается не понуждением и насилием власти, а прежде всего тем насилием, которое вершит каждый над самим собой. Это особенно очевидно в таком неправовом государстве, какова Россия, где правит не четко и открыто сформулированный закон, а обычай и обычное право. Все почему-то убеждены, скажем, что то-то недопустимо и недозволено. Причем почему именно недопустимо и недозволено, никто толком не знает, да и объяснять не берется. Недозволено — и все тут.
Для Амальрика подобных мифических запретов не существует. Он поступает и пишет так, как если бы их не было, и всем становится видно, что их на самом деле нет. Это особенно рельефно обнаруживается на примере отношения Амальрика к загранице и иностранцам. Комплекс неполноценности перед Западом, а вследствие этого и вздорная заносчивость, и жажда представиться в более привлекательном виде, припрятав собственные пороки и язвы, составляет, можно сказать, характерную черту русского национального склада. В советское время эти черты сложились в целую систему своего рода театра, когда все компатриоты сознают себя как бы актерами в едином спектакле, по отношению к которому партером оказывается весь остальной мир. Неукоснительным правилом игры считается не обращаться прямо и бесхитростно к зрительному залу и не портить этим эффект всего представления. Всякий советский житель, в сущности, осведомлен, чего стоят демонстрации, митинги, социалистические соревнования, выборы и прочие выражения преданности режиму; он знает, «как это делается», но продолжает принимать участие в этих зрелищах для иностранцев не только под нажимом страха (это было бы полбеды!), но со всей истовостью: не выносить же сор из избы! Но тем самым внутренняя несвобода силой коллективного авторитета превращается в несвободу внешнюю. Именно так, а не наоборот. И прав Амальрик, когда утверждает в письме Кузнецову, что в борьбе за свободу надо начинать с самих себя, с выработки собственной внутренней свободы. Амальрик выносит сор из избы. И сразу ясно становится, что это единственно перспективный способ действия, что лучше добиваться чистоты в доме, чем утопать в грязи, представляясь аккуратным заезжему посетителю. Все это настолько несомненно, что даже власти теряются: как же признаться, что больше всего ценишь и сберегаешь всяческую нечистоплотность?
Поучительным выражением внутренней свободы является и высокая степень объективности Амальрика. В полемике он сохраняет уважение к оппоненту, обнаруживая поистине европейскую терпимость. То, что он пишет, достойно. Можно спорить с теми или иными его утверждениями, обсуждать недоказанность и даже недодуманность, но нельзя сомневаться в том, что автора интересует лишь истина — истина, как она ему видится. Не бить на жалость, не разжигать эмоции, а способствовать действительному знанию о своей стране советует он Кузнецову. Искажение информации о Советском Союзе заботит Амальрика и в статье об иностранных корреспондентах в Москве.
Некоторые утверждения Амальрика о будущем России, как и о ее прошлом, возможно, покажутся некоторой категории читателей непатриотичными. Не буду обсуждать здесь эти утверждения по существу. Но неужели писатель обязан препарировать свои положения в угоду какому-то, пусть и весьма достойному, чувству? Не являются ли такие искажения как раз плодом внутренней несвободы? Да и лучше ли для отечества замалчивать о грядущей беде, чем открыто предупреждать о ней?
Взгляд Амальрика на будущее вообще пессимистичен. Он ничего хорошего в будущем не ожидает. Обозревая различные оппозиционные направления мысли и действия в России (кстати, этот обзор уже потому важен, что он — первый), Амальрик не скрывает их слабость и малую вероятность успеха, хотя и признает их, с другой стороны, единственными «антиэнтропически-ми» тенденциями в стране. Он остается сам по себе и по отношению к режиму, и по отношению к оппозиции режиму. Но этот пессимизм, при условии внутренней независимости, приводит Амальрика как публициста не к растерянности, не к слезным жалобам на свою беспомощность, не к коллаборантству, как это случается с некоторыми разуверившимися интеллигентами, а к непреложному выводу, что следует полагаться на самого себя. Пессимизм Амальрика конструктивен. Он оказывается прекрасным материалом, из которого публицист кует свою внутреннюю свободу. И здесь его опыт тоже не должен пройти даром для читателя.
