Маргарет Форстер - Записки викторианского джентльмена
Я отдаю себе отчет в том, что в этих записках почти не говорю о том, как трудился, как переживал облагораживающие влияния, как молился и читал библию, как почитал достойных почитания и радовался знакам поощрения. Я здесь все больше вспоминаю книжки, рисунки, театр, каникулы, но не свое чревоугодие - стыдно признаться, до чего я был прожорлив и охоч до пирожков из школьной кухни. А знаете, что мне кажется? Мне кажется, я был удивительно, невероятно, до неправдоподобия нормален - обыкновенный мальчик-школьник как и все. Что бы я ни извлек из своего прошлого, ничто не бросит свет на мою литературную карьеру. Будь я доблестным воином, я рассказал бы, как мне в сражении сломали нос, будь политиком - блеснул бы нравоучительными примерами политических махинаций, будь замечательным оратором - продемонстрировал искусство красноречия, но я был никто и ничто, пусть все об этом знают. И если кто-либо дерзнет ворошить первые шестнадцать лет моей жизни и выступит с каким-нибудь ошеломляющим открытием, не верьте, я все сам рассказал, разве что забыл упомянуть, как в 1827 году мне выправляли прикус. Я вам поведал все и ничего, но, как бы то ни было, такова правда - удовлетворитесь ею.
2
Наш герой учится в университете. Последующие события
Все эти годы у меня хранятся два альбома для рисования, простеньких, с голубовато-белой "мраморной" обложкой, из тех, что продавались за гроши в любой писчебумажной лавке, - как мне порою кажется, в них уместилось все, чем я могу похвастать за первые двадцать лет жизни. Один альбомчик - периода Чартерхауса, второй - Кембриджа, Тринити-колледжа. Школьный альбом веселая, тощая тетрадка, рисунков в ней немного, все больше карандашные наброски французских офицеров, одолевающих свирепых разбойников, глядя на них, я не могу сдержать улыбки, и это славно. Кембриджский альбом потолще, рисунки в нем изящнее: церкви, пригородные деревушки - Гренчестер, Коттон и другие, - но они и вполовину так меня не радуют, как школьные. Я не могу смотреть на них без сожаления, конечно, не из-за них самих, а из-за той бездумной жизни, которую они напоминают. Я не виновен в том, что ничему не научился в школе, это я знаю твердо, но я не так самонадеян, чтоб возлагать вину за свои скромные университетские успехи на это почтенное учреждение.
Когда весной 1829 года меня зачислили в Кембридж, я вовсе не предполагал транжирить время, но кто, какой знакомый вам юнец намеренно его транжирит? Разве не все мы собираемся стяжать университетские награды? Однако в этом возрасте мы верим, что успеть можно все: петь, танцевать, забавляться и одновременно блистать на экзаменах. Каждое утро мы просыпаемся в уверенности, что за двадцать четыре часа, если только правильно распределить время, можно успеть все. Но Мы не успеваем, - по крайней мере, я не успевал. Треклятое время мне не подчинялось. Порой я отправлялся спать в три часа ночи, так и не зная, что мне помешало уделить пять-шесть часов серьезному чтению и прослушать лекцию-другую. Ведь встал я в восемь, скромно позавтракал, сел за книги ровно в девять, почему, черт побери, все пошло кувырком? А вот почему: сначала зашел Карн, мы подкрепились, поболтали (в 18 лет браться за книги - дело нелегкое), затем заглянул Хайн и сказал, что нужно что-то срочно посмотреть в соседней комнате, тем временем настал час ленча, и вся наша веселая компания отправилась есть и пить (возвращаться назад было уже бессмысленно), а после прогуляться, ибо солнце сияло ярко и следовало вспомнить о здоровье; прогулка сменилась карточной игрой, которая продлилась до обеда, тут нам потребовалось освежиться, распить бутылочку-другую, словом, пробило три часа ночи. Ужасно, правда? То был, конечно, день из худших, но признаюсь, что таких было немало, хотя случались и другие, когда я пробовал работать.
Не так давно я читал в Кембридже лекцию и счел своим первейшим долгом постоять на Большом дворе Тринити и поглядеть на три окна на первом этаже подъезда Е, где много лет назад помещалась моя комната. Чувство было странное, будто время сместилось, потеряв реальность, и было непонятно, жил ли я там когда-нибудь прежде или живу и до сих пор. В Кембридже все такое древнее, здесь столько людей перебывало, не вызвав ни малейших перемен, что годы, проведенные отдельным человеком, кажутся ничтожной малостью. Я помню, что, попав сюда впервые, растрогался идеей преемственности, внушившей мне тщеславное желание, чтобы и мои комнаты, как комнаты Ньютона, показывали грядущим поколениям. Счастье приобщиться к этой традиции казалось мне огромным, помню, как самозабвенно вышагивал я по прямоугольным дворикам, как вдохновлялся самым видом этих зданий, как воспарял мой дух при мысли, что я буду жить в окружении всей этой красоты и величия. Быть с ними в ладу казалось очень просто, и я не сомневался, что Кембридж подвигнет меня на великие деяния. Сколь многие узнали до и после, что, по неведомым причинам, не все всегда идет, как думается. Великолепие и чары этого места прельстили меня мыслью, будто оно меня преобразит без всякого усилия с моей стороны. Если бы меня с моими чемоданами забросили в убогую дыру, в жалкое подземелье без воздуха и света, в отчаянную грязь и нищету, как бы я возмутился, как бы возопил, что знание не расцветает в темноте, и как бы я ошибся! Знание не зависит от условий, не стоит принимать их в расчет: хорошие условия - штука коварная, они имеют свойство проникать вам в душу, навязывая мысль, что их необходимо оправдать.
Слова мои звучат как извинение за скромные успехи, правда? Но я не оправдываюсь, я лишь пытаюсь показать, что, как ни любил Кембридж, проявить себя там не сумел. Без направляющей руки я так и не выбрал себе дела, но в Кембридже никто никого и не думал направлять. Я говорю это не для укора, мне следовало самому наладить свою жизнь, но я не справился. Даже в свои прилежные дни я беспомощно барахтался в сумятице книг и конспектов, не зная, с чего начать и чем кончить. Возможно, изучай я что-нибудь менее точное, чем математика, которая не допускает вольностей, я бы догреб до берега, но в море алгебры и тригонометрии пошел ко дну. Я и сегодня вряд ли понимаю их основы, но тогда все будто сговорились уверять меня, что я все превосходно понимаю и незачем мне учиться заново. Не знаю, кто внушил учителям и мне, что у меня есть способности к математике. Мой отчим любит вспоминать, что в шестилетнем возрасте я чувствовал себя в геометрии Евклида, как рыба в воде, но я не помню, чтобы меня к ней когда-нибудь тянуло.
Сейчас все это уже неважно, но для меня не потеряло остроты. Пожалуй, матушка так никогда и не оправилась от разочарования, которое я ей доставил, - наверное, меня поэтому и ныне задевает за живое эта тема. Она так уповала на мои кембриджские успехи, что не смирилась, когда я предпочел выйти из университета без степени. Все время, что я там оставался, я мучился из-за нее страшными угрызениями совести. Сначала я задумал вести дневник и посылать ей записи, но это быстро превратилось в каторгу: писать, чем я на самом деле занимался, я не смел, а все мои попытки извернуться были горестно заметны. Ее ответные письма, недоуменные и испытующие, повергали меня в трепет и заставляли занимать постыдную оборонительную позицию. Пожалуй, то было наше первое расхождение во взглядах. Мне было больно огорчать столь любящую мать, но чтобы сохранить самоуважение, порой мы не должны стараться угодить родителям. Сыновей у меня нет, но будь их у меня хоть двадцать, верится, что я сумел бы уважать их независимость и не толкал в угодную мне сторону. С бедняжками-дочками все обстоит иначе. Много ли перед девочкой дорог, даже если она гениальна, как моя Анни, сидящая сейчас внизу? Жизнь жестоко ограничивает женщин, замкнув их в круг домашних дел, и надежды на их интеллектуальные занятия ничтожны. Сестра может учиться не хуже брата, но обречена смотреть со стороны, как он применяет свои знания на практике. В один прекрасный день - не знаю, как это произойдет, - женщины выйдут в жизнь и удивят мужчин. Вы мне не верите, вам это кажется зазорным? Но отчего? Разве в гостиных Англии вы не дивились обилию гибнущих женских талантов? Подумайте, кем они могли бы стать и что могли бы совершить, если бы жили без оков. Не спорю, очень неудобно, чтобы страна кишела Жаннами д'Арк, но я не к тому веду речь. Я лишь хочу, чтоб женщины заняли достойное их место в обществе, не оставались в стороне от жизни и не зависели от мужчин, которые подчас не стоят их мизинца. Задумайтесь над этим.
Кажется, на вышеозначенную тему я мог бы произнести спич, а то и два. В свое время я видел себя в мечтах прославленным оратором, который витийствует перед восторженно внемлющей публикой о делах государственной важности, но Кембридж излечил меня от этого. Как каждый увлекающийся юноша, я отдал дань словесным извержениям в студенческом союзе, но, боже мой, с каким я треском провалился! Даже сейчас, тридцать лет спустя, лицо мое пылает при одном воспоминании о том, как я кричал, сбивался, терял нить и запинался, вещая о Наполеоне. Как хорошо, что у меня нет дара красноречия, хотя он и восхищает меня в других. В опасную игру играют эти ораторы, особенно в университетах, где, как известно, зажигательные речи порою произносятся людьми нестоящими, которые и увлекают за собой других, тогда как неречистый Джонс, Радеющий о правде, гораздо больше, чем они, заслуживает поддержки. В восемнадцать лет нам очень важно, как мы выглядим, - нам хочется казаться обаятельными, звучать пленительно и слыть неотразимыми. В этом возрасте никто не думает о тихих, надежных добродетелях, никто не радуется, неприметно сделав что-то благородное, - все хотят быть на виду.
