Александр Проханов - Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)
Зеркальцев оглядел великолепный комфортабельный номер с видом на белый храм. На церкви лежала полоса янтарного, еще горячего солнца. И он подумал, что непременно посетит храм и один из своих репортажей передаст, стоя среди горящих свечей, многоцветных фресок, поведает слушателям о Святой Руси.
Долго, с наслаждением стоял под душем, пеня на голове ароматный шампунь. Растирался махровым полотенцем. И упал в прохладную чистую постель, чувствуя, как все плывет, качается, струится асфальт, несутся деревья и в серебристых металлических лучах пролетает стремительная комета.
Он проснулся в сумерках, отдохнувший и бодрый после сна. Церковь за окном слабо светилась в густой синеве, словно излучала обратно свет, поглощенный в течение дня. Раздался звонок, и радостный голос нового знакомца, Степова, произнес:
– Петр Степанович, стол накрыт, гости прибыли. Ждем вас на ужин.
– Иду, – ответил Зеркальцев и подумал, что будущее, которое еще утром казалось неолицетворенным, туманилось полями, розовой зарей, лесными далями, теперь обретает имена, голоса, затягивает его в непредсказуемые отношения.
Ресторанный зал был пустым, уставлен просторно стоящими столами. В золотистой полутьме блестел фарфор, мерцал хрусталь. Метрдотель бросился ему навстречу и повел к единственному занятому столу, на котором горели свечи, озаряя лица сидящих. Степов шумно вскочил, кинулся навстречу Зеркальцеву, обнял его, как старинного знакомого:
– Петр Степанович, дорогой, как здорово, что вы пришли! Позвольте, представлю вам моих самых близких друзей, очень уважаемых людей. Макарцев Василий Егорович, председатель Союза православных братств. Наш, как говорится, богослов. И Голосевич Кирилл Федотович, предводитель дворянского собрания. Я же, не успел вам до конца представиться, – руковожу Театральным обществом, собравшим любителей и покровителей сценических муз. – Степов совершил рукой волнообразное движение у сердца, видимо изображая вдохновение, сопутствующее актерскому мастерству. – Вас же, дорогой Петр Степанович, представлять не надо. Все мы ездим на хороших машинах, все мы слушаем радио, и вы для нас высочайший авторитет!
На представления Степова поднялись – православный деятель Макарцев, в узком сюртуке, длинноволосый, с прямым пробором, с благообразной ухоженной бородой и запавшими мерцающими настороженно глазами. Он напоминал священника, хотя и без рясы, в шелковом, вольно повязанном галстуке, с дорогим перстнем на холеной руке. И Голосевич, дворянский предводитель, с великолепными усами и бачками, выпуклыми голубыми глазами под грозно взлетевшими бровями, с румяным ртом и рубашкой апаш, из-под которой на груди выглядывали курчавые волосы. В петлице пиджака красовалась маленькая эмблема – золотой двуглавый орел. У Голосевича был странно-серебристый цвет лица, и он чем-то напоминал царя Александра Второго.
– Для нас большая честь – принимать вас в нашем Красавине, – басовито и торжественно произнес Голосевич. – Наш друг Степов Иван Лукич рассказал нам, что вы, если так можно выразиться, вытащили его с того света.
– У кого-то из вас в роду был праведник, – произнес Макарцев, привычно, легким взмахом, осеняя себя крестным знамением. – Значит, вы оба Богу угодны.
После того как знакомство состоялось, Зеркальцев уселся за стол. Смотрел, как официант грациозно наполняет рюмки искрящейся водкой, а по его, Зеркальцева, указанию льет в бокал золотистое сухое вино.
Еда была отменной. Королевские креветки, запеченные в тесте, сладко хрустели. Лепестки оленьего мяса, смугло-красные, таяли во рту. Белая и красная рыба, балыки и соленья, были самые свежие. Свечи горели среди хрусталя и фарфора, и по лицам скользили таинственные тени.
– Что же вас интересует, любезный Петр Степанович, в наших краях? – спросил Макарцев, когда был произнесен первый тост за знакомство. – Нам бы хотелось помочь вам, по нашим скромным возможностям. Сделать ваше пребывание в Красавине приятным и полезным.
Зеркальцев не собирался обременять себя новыми знакомствами и отношениями. Его поездка в Красавин будет быстротечной и поверхностной. Будет посвящена не городу, а рекламе автомобиля, который еще великолепней и современней станет смотреться на фоне старинных храмов. «И на фоне этих императорских усов и благолепного прямого пробора», – усмехнулся он.
– Благодарю за любезность. Перед поездкой сюда я бегло ознакомился с достопримечательностями вашего чудесного края. Хочу, например, побывать в Тимофеевой пустыни, где подвизался какой-то прорицатель. Хочу побывать у святого источника, где получают исцеление немощные и где якобы растет волшебное дерево. Хочу побывать в лесном скиту Спас-Камень, куда, говорят, почти нет дороги, а я на своем ХС90 постараюсь пробраться. Завтра утром, должно быть, поеду в Тимофееву пустынь и оттуда отправлю первый свой репортаж.
Он дружелюбно посмотрел на новых знакомцев, которые воспринимались им как забавная неожиданность и приятно сочетались с чудесными на вкус лепестками оленины, янтарно-белой осетриной и великолепным итальянским вином.
Услышав о его намерении, Макарцев покрестил себе грудь с шелковым галстуком, а Голосевич отложил вилку с воздетым на нее ломтем красной рыбы.
– Место это, Петр Степанович, поистине святое, делающее наш край в некотором роде духовным центром России, – произнес Макарцев. Его глаза еще больше провалились в глубь глазниц и оттуда страстно и иконописно мерцали. – Старец Тимофей, о котором вы упомянули, страстотерпец, умученный жидами, является адамантом духа и чудесной розой в мученическом венце наших русских святых.
Макарцев перекрестился, твердо ударив щепотью лоб у основания пробора. Голосевич и Степов осенили себя, и все трое некоторое время молчали, словно читали неслышную молитву.
– Почему до сих пор мы так мало слышали о чудесном старце? – с наигранным изумлением и едва заметной иронией спросил Зеркальцев, наслаждаясь дизайном их разговора, столь отличного от недавних московских анекдотов и сплетен.
– Старец Тимофей. Царство Небесное, – перекрестился Макарцев, – лежал на одре двадцать лет, и к нему за помощью приходили люди аж из Сибири. Все его вопрошали, и никто не уходил без ответа. К нему приехал на исповедь последний государь император Николай Александрович. Старец воскликнул: «Не ты, а икона твоя явилась!» – и упал без чувств. Когда через три дня очнулся, на теле его были раны, как от пуль. Господь открыл Тимофею, что царь будет застрелен из револьверов и причислен к лику святых.
Зеркальцев думал, как завтра сочетает в своем репортаже рассказ об автомобиле с пророчествами старца, которые привнесут в его сообщение экзотическую прелесть.
– Тимофей говорил про царя, что он пойдет туда, где картошку хранят, а вернется в свинце, в железе, в огне и в сере. Это значит, пойдет в подвал, и убьют его свинцовыми пулями, разрубят железным топором, кинут в костер, окунут в серную кислоту.
Макарцев перекрестился, его губы шевелились в бороде, глаза источали черный болезненный блеск, словно он считывал толкования с невидимой книги и эти толкования раскрывал ему чей-то вещий, неслышный голос.
– Он говорил, явится в России зверь, цветом ржавый, во рту камни, убьет царя, а когда исчахнет, ляжет под камень, который у Белого моря. Это он Ленина предсказал, который был рыжий, как ржавчина, картавил, будто рот голышами набит, а когда умер, его положили в мавзолей из карельского гранита.
Зеркальцев испытал легкое помрачение. Словно в его разуме, отражавшем блистающий, великолепный и нарядный мир, шевельнулось что-то темное, каменное, казавшееся спящим и несуществующим. Эти каменные мертвые глыбы колыхнулись, открывая ход в запечатанные глубины рассудка, из которых повеяло реликтовым холодом.
– После ржавого зверя явится зверь, по роду занятий кузнец. Станет на деревянные колеса железные обода надевать. Имя себе возьмет из Дамаска, и на лбу его число «пять». Это о Сталине пророчество, который имя себе взял от дамасской стали. На лбу у него пятиконечная звезда. На деревянную Россию стал железные обода надевать – строил заводы и армию и всех, как кузнец, заковал в кандалы.
От волхвов, от староверов, от пещерных скрытников, от путаных писаний веяло в этих дремучих толкованиях. Зеркальцев пробовал относиться к ним иронично. Допускал, что его увлекают в занятную, стилизованную под древние сказания игру. Но каменные пласты, спавшие в его рассудке, шевелились, древние дуновения выносили на поверхность проснувшиеся страхи и воспоминания, и сидящий перед ним Макарцев все больше овладевал его волей и разумом.
– На зверя кузнечных дел нападет зверь с обличьем волка. Впереди себя пустит ломаный крест, и этот крест станет Россию сечь и рубить, от нее пол-земли оставит и половину народа. Кузнечный зверь ломаный крест перехватит, концы выправит и направит против волка. И тот отступит, откуда вышел, забьется под землю и там исчахнет, оставит после себя один клык. Понимаете, о чем речь? – строго вопросил Макарцев, деля лоб надвое глубокой складкой.
