Марина Ахмедова - Другая другая Россия
— От нас не убежит! — радостно выпаливает он. — Борща мне налейте, пожалуйста!
Татьяна Николаевна наваливает ему порцию борща и подливает сверху. Он уходит к столику, улыбаясь.
— Пошли на кухню, — зовет Татьяна Николаевна. — Вот кура, — показывает она на блестящий лоток, на котором лежат бледно-подсиненные куриные ножки, похожие на только что освежеванных маленьких зверьков. Огромный стальной стол, бликующий под лампами, тянется через всю кухню. На широкой плите кипят огромные кастрюли, от них поднимается пар, разбавленный запахом специй, и, кажется, садится только на лица поваров, не замутняя ни блестящих кастрюль, ни стен.
— Ты уже поняла, зачем я тебя учу? Ты должна уметь заменить каждого. Ты должна подставить локоть каждому. Встать на мойку, замесить тесто, запечь куру. Устала?
Я отрицательно мотаю головой.
— Ха… — усмехается она, берясь за морковного цвета филе горбуши. — Мой папа всю жизнь проработал металлургом. У него стаж — пятьдесят лет и одна-единственная запись в трудовой книжке. Он пришел сюда на завод в четырнадцать лет, а ушел на пенсию в шестьдесят пять. И когда я ездила куда-то и мне попадались вагоны с подписью «Изготовлено на Нижнетагильском металлургическом комбинате», меня гордость брала — за своего отца, за своего мужа, который тоже работает на этом комбинате. За своих сыновей. Люди рабочих профессий более патриотичны, поверь мне. Менее романтичны и не склонны прыгать с места на место. Да, рабочие не так романтичны и не так образованны, как ты, например.
— Откуда вы знаете, что я образованна?
— А я что, первый день живу? Я за тобой наблюдала, когда ты стояла на раздаче. Я же вижу, что ты их жалеешь. Не надо. Ими восхищаться должны.
— Они пришиблены и несчастны…
— Поверь мне, они не всегда такими были. Сейчас просто сложные времена. Металлурги изменились.
— Когда они изменились?
— Когда их начали жалеть. Это политика нашего правительства. Раньше рабочих уважали. Здесь нет ни одного человека, который бы не любил свою работу. Ты понимаешь, я сопоставляю эти два понятия — работа и родина. Ведь сейчас так много работы кругом: рестораны, кафе. Есть возможность уйти куда-то, где легкие деньги, и не стоять, как мы, не отпускать девятьсот человек за смену. А здесь, не то что в ресторане. В ресторане не понравится — человек поворчит и больше не придет. А сюда он будет ходить и каждый день высказывать свое мнение. У нас тут все женщины патриоты. Мы кормим своих рабочих людей. И они все тоже патриоты. Мы кормим патриотов.
— Почему вы их патриотами называете? — разбиваю яйцо.
— За то, что они каждый день из года в год, с молодости и до самой старости своей, встают и идут на эту работу, зная, что там их ждет тяжелый труд и все такое прочее. Он не пошел… как эти у нас сейчас модные слова матерщинные — в менеджеры и торговые представители. А что будет, если все пойдут в менеджеры и торговые представители?.. Он остался сталеваром. Мой сын и твой брат… Поэтому они кушают молча. Они выходят из такого ада, из таких звуков, что здесь в столовой просто наслаждаются тишиной…
— А почему женщины из кондитерского так хотели, чтоб я у них осталась? — спрашиваю я ее.
— Ты же им сочинила историю про мужа. Они тебе и поверили, — говорит она таким тоном, как будто сама мне не верит.
Ставлю поднос с трубочками на стойку возле кассового аппарата. Татьяна Николаевна сама сидит за кассой. Трубочки смотрят в зал широкими жерлами, забитыми пышным кремом. Сталевары едят, низко наклоняя головы к ложкам. Втягивают губами лапшу сосредоточенно. И как будто прислушиваются к чему-то в себе. Они молчат, но в столовой все равно шумно. Откуда берутся эти звуки? Кажется, рабочие принесли их из цеха — там вобрали в себя, а сейчас отдают их тишине, и тишина наполняется звуками, источников которых в столовой нет.
Руки — смуглые, тонкие, крепкие, чистые или в черной саже — тянутся за трубочками. Через пятнадцать минут на подносе не остается ни одной. Почему они предпочитают трубочки, ведь вот коржики, вот корзиночки, вот пирожные из песочного теста с цветным кремом. А может быть, трубочка, не заполненная хлопьями белых сливок до конца, — это и есть символ советской эпохи? Тогда они продавались в каждом киоске, в каждом продуктовом магазине. И тогда людей рабочих профессий не жалели. Ими восхищались.
— Люба! Люба! — зовет Татьяна Николаевна.
Из кухни на венозный ногах выходит женщина в картонной короне.
— Ты глянь, как все трубочки расхватали, — говорит Татьяна Николаевна.
Женщина наклоняется над лотком и подслеповато улыбается.
Рак близко к сердцу
Жизнь и смерть глазами тех, кто каждый день слышит слово «онкология».
— А почему Путин у вас на фото грустный? — Мы его сфотографировали, когда он к нам приезжал. Он тогда только пришел к власти и накануне в субботу схоронил отца. А до этого мать у него умерла. У него плохая онкологическая наследственность, вот он и грустный. Главврач Новгородского областного онкодиспансера Локтионова Марина Андреевна спешит в министерство — отбивать очередную жалобу. Ее заместитель профессор Черенков Вячеслав Григорьевич шумно прихлебывает горячий чай и качает головой, как будто в тысячный раз чему-то удивляясь. На часах девять утра. Кто-то умрет, кто-то спасется. Обычный рабочий день.
Еще недавно новгородцев с онкологическими заболеваниями лечили в «разрозненных медицинских учреждениях». Был центр в Боровичах — в 180 километрах от города. Потом, десять лет назад, президент Путин выделил деньги на онкобольницу в Великом Новгороде, и ее начали активно строить. Но кто-то вдруг решил, что негоже вбухивать деньги в громадную больницу для маленького города, когда онкологическая служба есть поблизости, в Питере. И инвестиции прекратились. Достроить успели только один блок, который теперь загружен больными по полной программе.
Вячеслав Григорьевич — старый интеллигент с профессорской бородкой клинышком. Говорит тихо, слова подбирает красивые. Его начальница Марина Андреевна, крепкая, круглолицая громогласная женщина, — каток, всех под себя подминающий и все выравнивающий наездом. Она походя сыплет резкими словами, давно уже не замечая их колкости, и делает много такого, что у врачей не принято. Например, дружит с пациентами, а потом приходит на их похороны.
— Вячеслав Григорьевич, после того как заработала больница, в городе смертность снизилась? — спрашиваю я профессора, когда мы остаемся одни.
— О снижении пока говорить не приходится, — отвечает он, аккуратно пристраивая шоколадную конфету на краешке блюдца. — Но стабилизация есть. В нашей области высокая заболеваемость: более четырехсот случаев на каждые сто тысяч населения. По России в среднем — триста тридцать случаев. И за последние два года как будто было снижение — меньше четырехсот. Но мы об этом будем говорить, только когда показатель закрепится…
— А почему тут люди чаще болеют раком?
— Почему? — переспрашивает меня профессор и теребит кончик бороды, подбирая нужные слова. — Определенным образом это связано с демографической ситуацией: город древний, население старших возрастных групп. А с другой стороны… есть по желудку особенности. Возможно, это связано с торфяными почвами и произрастающими на них продуктами.
Профессор объясняет, что такое геликобактерная инфекция, вызывающая рак желудка, и как она может быть связана с торфяными почвами.
— Но это только предположение, — уточняет он. — А рак молочной железы — это следствие низкой рождаемости. Он может развиться у тех, кто рожает мало, поздно или не рожает совсем. В этом городе мужчин меньше, чем женщин. Мужчины спиваются, скуриваются и… умирают намного раньше.
Кроме того, жители Великого Новгорода вовсю занимаются самолечением и нетрадиционной медицине доверяют больше, чем официальной. Когда началось строительство этой больницы, они потребовали, чтобы здесь устроили центр нетрадиционной медицинской помощи.
— Ведь в силу чис-тей-шей дремучести! — негромко восклицает профессор. — С заболеванием четвертой стадии они прикладывают к груди лопух, чистотел и… свекольный лист, — профессор поджимает губы так, будто свекольный лист — это уже предел всему. — А толку никакого. Болезнь загоняется внутрь, и начинается распад опухоли из-за этих… неправильных действий.
У профессора есть пунктик, пожалуй, даже два. Первый — он запрещает называть больных больными и требует обращаться к ним по имени-отчеству («И так понятно, где они находятся», — говорит он своим студентам). Второй пунктик — неожиданно яростная дискриминация курящих. Профессор всегда предлагает пациентам два «или»: или лечимся, или продолжаем курить.
