Станислав Лем - Раса хищников
Позорная тень, тянущаяся от американских методов обращения с иракскими заключенными, падает на все более высокие армейские чины — считается, что в ходе таких допросов погибли тридцать человек. Высказываются предположения, что хотя сам Рамсфелд[102], возможно, и не знал о пытках, но закрывал на это глаза. Из Великобритании в Ирак вернулся после глазной операции вождь шиитов аятолла Ас-Систани — неизвестно, чего он сумеет достичь, но встречается с Муктадой ас-Садром[103], и что-то они там втихую готовят. А в нашей прессе ширится дискуссия о польском военном присутствии в Ираке. Большая часть голосов высказывается за то, чтобы вывести оттуда наши подразделения: во-первых, чтобы не рисковать жизнями новых солдат, а во- вторых, потому что взамен за участие в иракской операции мы практически ничего не получили от американцев.
Ситуация в мире представляется патовой и очень меня тревожит, не говоря уже о том, как огорчает и заставляет стыдиться то, что происходило у нас после смерти Милоша[104]. И хотя о большинстве наших знаменитостей всегда либо забывали, либо подвергали их нападкам (Норвида[105], например, похоронили в братской могиле, а Мицкевич метал обвинения в адрес Словацкого[106]), тем не менее если говорить о пальме первенства в поливании грязью, то в случае Милоша клеветникам вполне можно было ее присудить. Особенно удивительным показался мне состав протестующих, которые отказывали поэту в праве быть похороненным на Скалке[107]. Уже после кончины Милоша «Газета выборча» опубликовала его интервью, в котором он очень откровенно, как никогда ранее, рассказал и о своих переживаниях в период дипломатической работы, и о выезде из страны в 1951 году, и о решении остаться в эмиграции. Есть в «Выборчей» также список лиц, поносивших поэта в те времена; теперь следовало бы пополнить этот список новыми фамилиями.
Меня слегка разозлил Хвин[108] своим эссе с воспоминаниями о Милоше в субботнем издании приложения к газете «Речь Посполита» «Плюс-минус». Он пишет высокопарно, начинает в единственном числе, а во второй части уже использует множественное, и ставит себя в позицию партнера или даже судьи, который смотрит на сложный и тяжелый жизненный путь Милоша с некоей высоты. Зато в «Студиуме», малотиражном журнале, где печатается молодежь, я нашел рецензию Якуба Винярского на последнюю книгу Хвина. Он довольно сильно ее разругал и назвал «фрачной прозой»; статья написана умно, и я предрекаю автору карьеру литературного критика. Но чтобы не сложилось впечатления, будто я только брюзжу, добавлю, что на меня произвела впечатление поэма Томаша Ружицкого «Двенадцать станций» — это очень хорошая поэзия, и, что редко встречается, отмеченная теплым юморком.
Недавно я прочел также книжку об эмигрантском Лондоне. Это был замороженный остаток II Речи Посполитой, от которого, однако, к моменту падения СССР уже мало что оставалось — последний президент в изгнании приехал в Польшу; регалии, которые вывез Мосцицкий[109], он передал Валенсе[110], и эта глава была закрыта. Правда, у меня появились мрачные подозрения, что если бы ПНР не просуществовала так долго, то и в эмигрантских кругах началась бы борьба за староства{28} и портфели.
В «Пшекруе» я прочел, что в Польше начали в массовом порядке выпускать пиратские тиражи бестселлеров — книг Грохоли, Хмелевской и т. д. Потери авторов и законных издателей достигают сотен тысяч злотых. Значит, подделывают абсолютно все — книги, часы «Ролекс», дизельное топливо, французские духи. Неужели наша страна не избежала всеобщей страсти к попиранию седьмой заповеди? Как это сказано в «Ревизоре»? «Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья…»
Мы живем в стране, изобилующей скандалами, и, хотя в нарушении общественной порядочности мы не одиноки ни на Востоке, ни на Западе, трудно не горевать по этому поводу. Роснер[111] только что издал томик рассказов Филиповича[112] «Молитва за уезжающих» (очень хорошие рассказы), а также прислал мне неоконченную книгу Яцека Куроня[113] с пожеланием, чтобы и я написал что-нибудь о будущем Польши — но пока я не нахожу в себе для этого сил. Особенно сейчас, после смерти Милоша, мне кажется, что я стою под душем, только вот сверху льется не вода, а помои. Страшно отрезвляющая процедура — а я-то думал, что найду слова ободрения…
Август 2004
Новый мир?{29}
Благодаря телевидению я тоже стал свидетелем кровавых событий в Осетии, этой ужасающей расправы с детьми. В немногочисленных кадрах, которые прокручивали снова и снова, меня поразили невиданный хаос и неподготовленность служб, призванных обеспечивать безопасность территории. Полностью отсутствовала какая-либо база, не было автомобилей «скорой помощи», не хватало даже носилок: тела сбрасывали с них прямо на газон, чтобы принести следующие. Частные машины вывозили тяжелораненых детей. Хуже всего, что родных подпустили к самой школе, и, собственно, неизвестно, кто первым открыл огонь.
Я смотрел эти жуткие сцены одновременно по двум телеканалам — польскому и немецкому. Диктор немецкого канала долгое время придерживалась московского тона и официальной версии: восемь-десять убитых, — в то время как польский диктор уже передавала сообщение о сотне с лишним жертв, опираясь на сообщение журналиста, находившегося на месте событий. Сегодня мы знаем, что убитых было более трехсот, и около четырехсот раненых лежат в больницах.
Я посмотрел также антитеррористический митинг на Красной площади. Привлечение коллективов крупных заводов с приготовленными заранее транспарантами напомнило мне сталинские времена, когда на подобных митингах собирались толпы, согнанные по приказу, или наш шестьдесят восьмой год[114], когда лозунги типа «Моськи к Даяну»[115] тоже рисовались заранее. Ассоциация очень неприятная — создается впечатление, что в России в кризисной ситуации возрождаются тоталитарные традиции. Газета «Московские новости» после трагедии в Беслане обратилась ко мне с просьбой дать комментарий. Я сказал, что террористов, конечно же, следует поймать и сурово наказать, но в то же время совершенно необходимо предпринять какие-то шаги для разрядки обстановки и поисков согласия на Северном Кавказе. Однако Путин поступает наоборот, он начал резко закручивать гайки, да и генералитет считает, что врагов нужно просто-на-просто раздавить. На Кавказе это не удастся, поэтому будут новые жертвы. А тем временем в российской прессе звучат голоса, настроенные против Польши, критикующие нас именно за наше отношение к тому, что происходит на Кавказе.
Мир вступил в новую эпоху, когда теракты, совершаемые отдельными камикадзе, стали едва ли не модой — как раз пришло сообщение из Индонезии о том, что такой самоубийца взорвал себя перед посольством Австралии в Джакарте. А на фоне войны с терроризмом все отчетливее видно стремление Ирана обзавестись ядерным оружием. Между США и Израилем идет осторожная торговля: кто мог бы проделать с Ираном то, что в свое время Израиль проделал с Ираком, то есть сбросить бомбы на атомный центр. Добровольцев не видно, все-таки Иран — семидесятимиллионное государство…
Предвыборная кампания Буша, похожая на серию веселеньких фольклорных фестивалей, разыгрывается весьма умело. Выступления Буша сильно театрализованы: вот открывается занавес, сделанный из американских флагов, и появляется сияющий президент. К сожалению, Керри[116], его сопернику, не хватает харизматичности, а го, что он говорит, звучит довольно невразумительно. Клинтон[117], которому как раз сделали операцию по аортокоронарному шунтированию, позвонил Керри и заклинал его, чтобы тот оставил в покое Вьетнам и занялся злободневными проблемами.
Конечно же, Буш тоже совершает ошибки и говорит то, что нашептывают ему на ухо советники. Недавно он заявил, что войну с терроризмом выиграть все-таки не удастся, чем вызвал бурное негодование, и поэтому через два дня опроверг свое предыдущее высказывание… Не только Керри позволяет себе менять мнение, но кампания Буша все же лучше организована и оркестрована.
Реакция немцев на трагедию в Беслане, о которой можно было судить хотя бы по поведению теледиктора, и отношение немцев к Путину вновь ассоциировались у меня с тенью Рапалло[118]. В Германии сейчас четко прослеживается тенденция к сближению с Россией, а у русских — к сближению с Германией и Францией. Я по-прежнему погружен в чтение «Истории межвоенного двадцатилетия» Павла Зарембы, изданной в свое время в Париже Гедройцем[119], оттуда идут эти исторические ассоциации.
