Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Я еще раз повторил от чистого сердца:
– Глупец…»
Откровенно фиксируя происходящее, даже то, что превосходит его понимание, даже то, что кажется ему абсурдным и несправедливым, даже то, о чем легче было бы умолчать, Якоб инстинктивно выполняет свой долг человека исторического.
«О господи, как же мы беззащитны, если неведение – наша единственная защита!»
Быть может, главный урок, полученный Якобом и заставивший писать: неведение – не защита. Неведение – иллюзия защиты, ведущая в захолустье истории, в тупик.
И еще одна проблема встает перед нами в связи с судьбами Усольцева и Якоба: как вырабатывался «говорящий свидетель» русской истории, чем расплачивался он за наше ведение. Но это – отдельный сюжет.
Готовый умереть, но не изменить самодержавной империи Гринев и мечтающий разрушить эту империю, а на ее развалинах создать вольное крестьянское царство Пугачев.
Убежденный интеллигент-демократ Усольцев и властолюбец-демагог Ашинов.
Стремящийся к тихому благополучию Якоб и неукротимый полковник фон Бок с его самоконцепцией «железного гвоздя в теле империи».
Это полярности, схваченные накрепко структурой воспроизведенных мемуаров, причем объединенные связью абсолютной и органичной – убери одного, исчезнет другой, – полярности, между которыми бьют разряды рокового электричества истории.
Заканчивая свои записи, Якоб пишет о двадцати двух годах, прошедших со смерти фон Бока до момента окончания записок:
«Об этом времени мне, в сущности, нечего сказать. Что было? Спокойная, пустая, бесполезная жизнь».
Жизнь-то была. Но была она неисторична. Пропало электричество.
Историческая жизнь Гринева кончается в тот момент, когда падает с плахи окровавленная голова Пугачева. Больше ни единого слова о сознательной деятельности Гринева не говорит Пушкин.
Гринев остается в истории только как автор записок, но не как активный деятель. А именно последнего ждал Пушкин от честного и просвещенного русского дворянина.
6Предельная достоверность «художественных документов» достигается целым арсеналом средств – от лексики до синтаксиса, от педантической детализации (Якоб у Кросса заканчивает свои записи в Таллинне, в гостинице «Лондон», номер 11, 14 июня 1858 года), архивных сносок и примечаний (Яан Кросс сопровождает роман комментарием-послесловием, где историческими данными подтверждаются данные автора дневника) до такого сильного приема, как система свидетелей.
Прием этот – в основе своей – имеет предшественников. В 1973 году вышел в русском переводе роман болгарской писательницы и историка Веры Мутафчиевой «Дело султана Джема» (изданный в Болгарии в 1967 году). Историю жизни и гибели своего героя – наследника турецкого престола, весьма крупной фигуры в международной политике XV века – Вера Мутафчиева исследует и излагает «следственным» способом. Тринадцать свидетелей дают показания по «делу султана Джема». Каждый из них обладает определенной информацией в зависимости от того, когда и в какой ситуации соприкоснулся он с судьбой героя. В результате выстраивается не событийная мозаика, но аналитическая картина, демонстрирующая внутренний механизм событий и мотивы действий лиц и группировок. А это для читателя самое важное.
Вера Мутафчиева с самого начала подчеркивает условность избранного ею приема:
«Свидетели по этому “делу” давно мертвы, но при современных методах судопроизводства несложно заставить говорить и мертвых, коль скоро речь идет о деле крупном. Вряд ли они станут противиться, им – что! Они могут ожидать лишь приговора истории. Этот приговор никому не причинит вреда, поскольку выносится он заочно и условно».
Эта декларация очень важна в плане установочном: персонажи Мутафчиевой предстают перед нами чисто гипотетически – они давно мертвы и сознают это.
«Я встретил смерть – смею утверждать это – с полной невозмутимостью. Меня мучила лишь мысль о том, что за мной последует и тот, ради торжества которого я бы охотно отдал жизнь; я боялся, что погубил Джема, надежду мехмедовых воинов. Если вы убедите меня, что не мои действия толкнули его на тот путь, на который он ступил, я не стану сожалеть о том, что был вызван вами из небытия.
Но вы безмолвствуете. Похоже, вам самим неясно, кто явился первопричиной бунта Джема. Либо же вам просто нет дела до угрызений совести давно умершего старого солдата.
Я кончаю. Не могу свидетельствовать о том, что случилось после 5 мая 1481 года.
Пятого вечером я был убит».
Так заканчивает свои показания один из свидетелей. И читатель видит, что с ним ведут интересную, но явную игру. Откровенная условность ситуации немедленно переключает отношения читателя и текста в чисто литературный план.
Свидетелей типа Усольцева и Якоба мы захватили в тот момент, когда они живут, сознают себя органично живущими людьми, а не литературными персонажами, как свидетели Веры Мутафчиевой. Они судят себя судом отнюдь не условным и не заочным. И эта серьезность их отношения к себе передается и нам.
Читатель имеет возможность отнестись к ним, как к равным, существующим по тем же законам, что и он, читатель. Не литературный персонаж, а собеседник оказывается перед нами.
А в некоторых случаях – много собеседников.
В романе «Дата Туташхиа» (русский перевод вышел в 1979 году) Чабуа Амирэджиби максимально расширяет систему свидетельств. Здесь функцию «безусловного автора» выполняют два десятка рассказчиков разной степени значимости, но каждый абсолютно органичен для структуры романа. Не свидетель-мемуарист, но обширный мир смотрит на Дату Туташхиа, пытаясь разгадать его загадку. Роман Амирэджиби – это «Дата Туташхиа в воспоминаниях современников».
Такая структура необходима, ибо исследуется не просто крупная и многообразная личность, но судьба целого человеческого типа.
Структура романа, как видим, напоминает «Дело султана Джема». Но подход к проблеме достоверности, «безусловности», тот же, что у Давыдова и Кросса.
Если Чабуа Амирэджиби в своем романе старается заслонить себя множеством свидетелей и создать атмосферу жесткой объективности, возникающей на пересечении субъективных свидетельств, то Булат Окуджава в «Путешествии дилетантов», публиковавшемся в 1976–1978 годах, оставаясь внутри интересующего нас жанра, интерпретирует прием совершенно по-иному.
Роман Окуджавы неотразимо обаятелен не мастерством имитации мемуаров отставного поручика Амилахвари – о точности имитации автор заботится мало. У него другая задача и другое отношение к личности рассказчика. Он не конструирует личность «безусловного автора». Он старается встать на место Амирана Амилахвари, стереть разницу между рассказчиком и собой. «И поручиком в отставке сам себя воображал…» – не простодушная песенная строка. Это несомненное свидетельство, характеристика приема.
Обаяние романа – именно в отсутствии четкой границы между Окуджавой и Амилахвари. А это, в свою очередь, рождает ту доверительность тона, то интонационное тепло, которые заставляют верить в историческую реальность происходящего. И поэтому художественное открытие Окуджавой конкретно-эпохального явления – вторжения самодержавного, основанного на равенстве рабства государства в частную, интимную жизнь человека в николаевские времена, – художественное открытие нового уровня несвободы по сравнению с предшествующими периодами выглядит столь убедительно. Две сильные и пронзительные ноты звучат в романе. Ностальгическая нота, достигающая предельной высоты в «тифлисском эпизоде», и нота трезвого отчаяния оттого, что прелесть этой романтически воспринятой давней жизни разрушается от проникновения щупалец деспотизма в сферу «частного бытия», в духовный, любовный эдем русского дворянства с прекрасной душой. Новый уровень деспотизма в николаевское царствование, когда идеальной установкой стало формирование личности каждого подданного в самодержавном духе, показан Окуджавой с остротой личного горя.
Это особый вариант приема – не реальный автор подменяется фигурой, воссозданной с максимальной историко-психологической достоверностью, а рассказчик подменяется авторской личностью. Имя рассказчика оказывается псевдонимом Булата Окуджавы. Таким образом, реальный автор не остается титульной фикцией, но вступает в непосредственный личностный контакт с читателем под именем Амирана Амилахвари.
Характер приема, конечно же, определен особенностью литературной судьбы Окуджавы – исполнителя своих песен, пришедшего к романной форме в атмосфере постоянного общения с воспринимающей аудиторией. Восприятие песен Окуджавы в его собственном – личном (не через пластинку) – исполнении и восприятие «Путешествия дилетантов» – глубоко родственны.
