Маргарет Форстер - Записки викторианского джентльмена
Название, обложка, бог ты мой, дойдет ли он когда-нибудь до дела? нетерпеливо спрашиваете вы. Не спорю, главное в журнале - содержание. Я понимал, как важно, чтобы в плане выдерживалось равновесие всех предполагаемых рубрик: от беллетристики до научных статей, от легкого - до просвещающего чтения, от развлекательной литературы - до расширяющей умственные горизонты. Случайное сотрудничество знакомых сочинителей не обеспечивало бы того, что мне мыслилось. Прежде всего, нужно было довести до будущих авторов задачу нашего журнала, который призван был обслуживать самый широкий круг читателей всех поколений и званий и приобщать их к мудрости и знаниям самых талантливых и просвещенных людей нашего времени. Конечно, без художественной литературы такому изданию не обойтись, я был обеими руками за нее, но я давно пришел к убеждению, что читателей следует приближать к действительности, к тем подлинным жизненным фактам, которые обычно находятся вне досягаемости. Среди сотрудничающих с журналом авторов мне виделись люди интересных профессий, готовые поделиться своими познаниями с менее удачливыми собратьями. Речь шла не о трактатах, цветистых и заумных, посвященных непонятным материям, а о занимательных очерках на общие темы, которых, однако, никто не пишет. Я собирался привлечь к журнальной деятельности не только литераторов, но и инженеров, охотников на лис, геологов и прочих, чтобы они открыли перед нами двери в новые миры, куда посторонние не могут попасть сами. Я воображал себе статью, скажем, об ампутации ноги, написанную опытным хирургом, по прочтении которой капитан в открытом море мог бы в случае нужды, несмотря на отсутствие медицинской подготовки, успешно повторить ее. Пожалуй, я привел малоудачный пример слишком кровожадный, но суть вам, думаю, понятна; мне хотелось, чтобы подобные статьи из всех областей знания постоянно появлялись в нашем журнале. В каждой книжке предполагалась хотя бы одна публикация такого рода, а, кроме того, стихотворения, отрывок из романа с продолжением, рассказ или очерк, а также литературно-критическая статья на злободневную тему. Все напечатанное должно было звучать непринужденно, благожелательно и в то же время сдержанно, и уж конечно без всяких головоломок и неряшливостей слога на правильном и чистом английском языке. Пусть у нас не получится все остальное, но образцовый литературный язык мы были призваны хранить, я намеревался придерживаться самых высоких образцов стиля.
Как видите, мной владели благородные намерения, и я старался все предусмотреть. Теперь у нас было название, обложка, план публикаций, остановка была за малым - следовало воплотить все это в жизнь. Я понимал, что получить те сочинения, которые необходимы для журнала, можно лишь одним путем: обратиться к авторам, которые, как я знал, способны написать их. Наверное, в разных уголках Англии скрывались десятки безвестных дарований, которые, сумей я отыскать их, ничуть не хуже справились бы с задачей, но сделать это было невозможно. Оставалось надеяться, что они придут к нам сами, когда мы обретем имя. Как это будет увлекательно! Я, старый дурень, мечтал о том времени, когда редакция окажется завалена рукописями безвестных гениев, которых она откроет, поднимет из ничтожества и выведет в широкий мир, а они, в свою очередь, употребят свои таланты к вящей славе нашего журнала, но в ожидании этого прекрасного завтра следовало вооружиться пером и чернилами и разослать просительные письма моим прославленным друзьям. То было дело щекотливое, требовавшее величайшего такта. Поставьте себя на мое место: я обращаюсь с просьбой к знаменитому писателю прислать в неведомый ему журнал свое сочинение, но не желаю себя связывать обещанием напечатать просимое. Я опасался страшного конфуза: положим, великий Т. пришлет в ответ стихотворение, а оно мне не понравится или покажется не в духе нашего журнала, что тогда делать? Отправить назад автору? Хорошенькая получится история! После такого никто не станет со мной сотрудничать. Поэтому мне следовало действовать предельно осторожно. Я отослал письма Браунингу, Карлейлю, Гуду, Лендсиру, Лонгфелло, Теннисону и Троллопу, а также не столь великим смертным, и просил прислать по доброте, что они смогут, для нашего журнала, хоть, как я знал, дело тут было не столько в доброте, сколько в свободном времени. Все они дружно выразили готовность довести "Корнхилл" до самого недосягаемого уровня, умилили меня ответным рвением и подбодрили обещанием помощи. Все, у кого нашлись под рукой готовые сочинения, отослали мне их для публикации, остальные обещали незамедлительно взяться за перо. Я знал, конечно, что журнал не может делать ставку на великих, однако начать необходимо было с блистательных имен. Даже самое прекрасное стихотворение безвестного гения не подняло бы так тираж журнала, как несколько строф Теннисона, и было глупо закрывать на то глаза. Точно так же я не мог не понимать, что читатели ждут от главного редактора новых произведений, и, сколько бы я ни твердил в редакции, что в них нет никакой нужды, пора было садиться за новый роман - того требовал престиж журнала. Трудно было придумать менее привлекательный для меня род деятельности, но окружающие считали, что именно роман с продолжением жизненно важен для судьбы журнала, поэтому я покорился и написал, борясь с собою, как всегда, "Ловелла-вдовца". Надо сказать, что время от времени, когда что-нибудь особо привлекало мое внимание, я садился и набрасывал очерк-другой, в конце концов, получилась пестрая подборка, не связанная общей мыслью, поэтому я назвал ее "Заметки о разных разностях". Писать эти очерки было наслаждением, они мне удались, я угадал в них верный тон, близкий всем читателям. День сдачи в печать первой журнальной книжки приближался, и я все больше терял покой и сон, - честное слово, легче дожидаться, пока появится в продаже твой собственный роман: от этой первой публикации слишком многое зависело. Легко вообразить, сколько раз я менял материалы, то заменял одно другим, то убавлял, то добавлял статью или рассказ, так что в конце концов и вовсе перестал понимать, что хорошо, что плохо, но даже в таком взвинченном состоянии я уповал на роман Троллопа "Пасторский дом во Фремли", - он должен был нам принести удачу; в каком бы веке вам ни попалась моя хроника, вам, несомненно, хорошо известно это имя, которое не потускнеет, пока на свете останутся читатели и книги. Мы предлагали вниманию читателей первый отрывок этого, по-моему, замечательного романа, в котором прекрасный слог, тонкая наблюдательность автора и увлекательная интрига сплетались в нечто целое и словно были предназначены для семейного чтения. Дальше мы поместили статью "Китайцы и окружавшие их варвары", из которой я, например, узнал много такого, о чем без нее и не догадался бы полюбопытствовать, затем шел мой "Ловелл-вдовец", о котором не стоит тут распространяться, за ним - зарисовка из жизни животных, первая, как я надеялся, в серии познавательных очерков на эту тему, с таблицами и рисунками, как полагается. Затем мы публиковали статью, посвященную памяти недавно скончавшегося Ли Ханта, - журнал, вроде нашего, обязан был выступить с чем-то более глубоким, чем краткий некролог, которых хватало и без "Корнхилла", кроме того, мы поместили статью о поисках экспедиции сэра Джона Франклина, написанную одним из спасателей, то был захватывающий приключенческий рассказ, безупречный, с точки зрения самого требовательного любителя этого жанра, и в то же время совершенно правдивый - отличная репортерская работа. Пожалуй, этим материалом я гордился больше всего - он воплощал мои самые смелые редакторские дерзания. К ней даже прилагался рисунок: спасательная экспедиция в минуту отплытия из порта Кеннеди (он должен был прийтись по вкусу ребятишкам - на нем видны были плавучие льдины, собаки-лайки и отважный корабль с развевающимися флагами на заднем плане), а также карта, по которой можно было проследить проделанный путь. Номер завершался стихотворением, которое, как требовал того случай, называлось "Первое утро 1860 года", и очерком из моих "Разных разностей", в котором я предавался, как кажется, довольно забавным воспоминаниям. Все было собрано в редакционную папку и с множеством дурных предчувствий отослано в типографию.
Журнал пошел в набор пятнадцатого декабря, к этому дню я просто заболел от беспокойства. В наше время - возможно, в ваше что-нибудь изменится журнал мог безвозвратно прогореть за одни сутки. Джордж Смит был готов рискнуть один раз, но у него не было средств и далее выпускать убыточное издание, чтоб дать ему время окрепнуть и набраться сил. Если первая книжка не разойдется, нам потребуется поощрение и поддержка, чтоб выпустить вторую, а если мы не получим ни того, ни другого, критики разнесут нас в пух и прах, и журнал останется лежать на прилавках, мы понятия не имели, что будем делать дальше. Я не мог выдержать гнетущего напряжения, с которым мы ожидали решения своей судьбы, и удрал в Париж. Чувствовал я себя словно на скамье подсудимых: сейчас судья наденет черную шапочку и вынесет обвинительный приговор... но, может быть, он меня помилует? Пока я жил в гостинице на Рю де ля Пэ, я взвинтил себя до такой степени, что когда мне подали телеграмму - а может быть, то было письмо, я уже запамятовал - о том, как распродалась первая партия журнала, у меня от дурного предчувствия упало сердце, и я сначала от страха, потом от изумления никак не мог понять, что в ней написано. Вы знаете, сколько экземпляров разошлось? Такого случая не было в истории! Нельзя было и помыслить о таком огромном, невероятном, сногсшибательном успехе - было распродано сто десять тысяч экземпляров! Не удивительно, что при таком известии я издал крик радости и запрыгал от восторга. Как раз в эту минуту мой друг Филдс зашел меня проведать, и я бросился так горячо обнимать его, что он немного испугался, а я подхватил его под руку и потащил на улицу, чтобы ходьбой несколько утишить переполнявшее меня возбуждение Мы превосходно пообедали в прекрасном ресторане и долго кружили по площади перед Пале-Роялем, любуясь выставленными в витринах драгоценностями; я чувствовал себя, как принц, вернувшийся домой, который глядит и не может наглядеться на приготовленные ему богатства. Никогда, ни до, ни после, успех не приходил ко мне так быстро, и я потерял голову от счастья. Наверное, не следовало выражать свои чувства откровенно, но я не из тех людей, которые умеют спокойно относиться к жизни и держать свои новости в секрете: бог ты мой, то было потрясающе, и мне хотелось, чтоб об этом знал весь свет. Казалось, прохожие на улицах только и делали, что говорили о новом замечательном журнале, недавно прибывшем из Лондона: а вот и сам редактор - хотелось крикнуть мне - можете его поздравить. Как же я проклинал себя за то, что уехал из Лондона, как было бы хорошо немедля оказаться там, в самой гуще радостных событий вместо того, чтобы мучиться бессонницей в Париже и, ворочаясь в постели с боку на бок, пересчитывать вместо овечек подписчиков. Я и сегодня с улыбкой вспоминаю это благословенное время и свое ничем не сдерживаемое упоение: было бы несправедливо не радоваться самому большому, единственному и совершенно неожиданному дару, которым облагодетельствовала меня судьба.
