Валерий Сдобняков - В предчувствии апокалипсиса
B. C. При просмотре нижегородских изданий предвоенных, военных и послевоенных лет бросается в глаза, что многие уже привычные имена исчезли с их страниц. С чем это связано? Репрессии? Война?
А. К. И то, и другое. Николай Иванович Кочин провёл в сталинских лагерях десять лет. Были репрессированы Патреев, Штатнов, другие писатели. Не все они остались в живых. Погиб Павел Петрович Штатнов. Пять лет в лагере и восемь лет в ссылке пришлось провести мне. И хотя затем все мы были реабилитированы, понемногу вновь начинали печататься в выходивших в пятидесятые годы в нашем городе альманахах «Волжские огни» и «Волжский альманах», практически вновь становясь на ноги, но с кляпом во рту. Были напуганы, больше писали на потребу фальшиво понимаемой идеи партийности литературы. В издательствах и редакциях прямо предупреждали – чтоб никакой критики. Только положительные герои. Дело доходило до того, что за рассказик про пьяницу или что-нибудь в этом роде Главлит пускал под нож уже отпечатанный номер альманаха, и его приходилось составлять и печатать заново.
B. C. Извините, Александр Герасимович, за прямой вопрос, но вы можете, если не захотите, на него не отвечать. Не с этим ли связано ваше «молчание» в те годы, да и долго потом?
А. К. В той обстановке, о которой я рассказал, одни откровенно врали, пытались как-то приспособиться, другие пили, треть пытались говорить хотя бы какую-то часть правды, но через Главлит это почти никогда не проходило. Я же рассказал про пущенный под нож альманах. А меня после освобождения сначала просто не печатали, потом самому не хотелось врать. Ведь о том, что мы пережили в лагерях, не только писать – говорить боялись. Да и тема эта для разговоров не из приятных.
B. C. Уж коль мы невольно затронули тему жертв и палачей, то очень хочется вас спросить – как всё это происходило? Ведь вот жили рядом нормальные люди, и вдруг начался психоз, начались нелепые обвинения, затем суды, лагеря, поселения…
А. К. Да просто начали уничтожать друг друга с невероятной жестокостью, как пауки в банке. Следователь понимал, что меня судить не за что. Но у него такая работа, нужно было что-то придумать и посадить. От него этого требовало начальство.
B. C. Которое потом тоже посадили?
А. К. Да. Следователь, который вёл моё дело, ещё и заочно учился, поэтому во время допросов я помогал ему выполнять контрольные работы. Но один раз он услышал, как кто-то открывает дверь кабинета, и тогда со всего размаха как ударит меня рукояткой пистолета, да так, что всё лицо разбил. Когда же посторонние ушли, мы вновь сидели, решали задачки. Я ведь понимал, что он так должен был поступить, чтобы его самого не наказали.
B. C. А вы знаете, кто написал донос, по которому вас арестовали, а затем и вынудили подписаться под признаниями в самых нелепых преступлениях?
А. К. Знаю, и даже встречался с ним после того, как вышел из лагеря. Он читал лекции, разъезжал по районам области. Но нам обоим было очень неловко от произошедшей встречи. А что касается нелепости обвинений, так одного нашего горьковского писателя посадили вообще за то, что он якобы хотел из пушки с правого высокого берега Оки расстреливать Автозавод. Как бы он мог это сделать, где бы он достал пушку?.. Но ведь обвинили. Время было такое.
Я вижу, как устал Александр Герасимович. Он согласился дать интервью, несмотря на обострившуюся болезнь. Зная, что писатель очень плохо видит, я не хотел задавать уже приготовленного последнего вопроса. Но, заметив на столе трафарет с прорезанными продолговатыми отверстиями для строчек, всё-таки решился спросить.
B. C. Скажите, Александр Герасимович, вы сейчас над чем-то работаете?
А. К. Слеп я почти, но потихоньку пишу по трафарету. Работаю над повестью «Хитрый Егор». Сейчас как раз заканчиваю главу «Хитрый Егор перестраивается».
Писатель разрешает мне посмотреть книги в шкафу. Все они, а их очень много, с автографами авторов. Толстые романы известных писателей и тощие первые книжки начинающих, поэзия и проза. С разрешения Александра Герасимовича делаю несколько выписок из дарственных надписей.
Н. Кочин, «Гремячая поляна» – Талантливому прозаику нижегородского Поволжья. А. Бринский, «Девчонка из Марьиной рощи» – Дорогому учителю на память с благодарностью. А. Ерёмин, «Рябиновая гряда» – Не быть бы этой книге, если бы не твои настойчивые советы ещё два с лишним десятка лет назад. Я последовал им… и теперь с полным правом называю тебя моим писательским наставником. Л. Тюльников, «В небе над Невой» – Моему литературному отцу. В. Косарев, «Этот тяжёлый длинный рубль» – Если бы старшее поколение так внимательно относилось и оказывало такую поддержку молодым, как это делаете вы, сколько бы хороших писателей и поэтов быстрее нашли себя, окрепли духом, встали на ноги… В. Осипов, «Острова» – Великому подвижнику, знатоку русской литературы искренне и от души дарю сей труд.
Я долго думал, каким послесловием закончить интервью. И вот, выписав на отдельный листок надписи из книг, где благодарность и признание заслуг Александра Герасимовича перед горьковской литературой сделаны разными, зачастую не знающими друг друга авторами, – а разные люди не могут случайно сойтись в одном мнении – я понял, что к этим словам мне прибавить уже нечего, да и незачем.
г. Горький. 1990 г.Об авторе
Идти своей дорогой
Марина Переяслова. Валерий Викторович, в отличие от множества писателей, связывающих свою литературную карьеру со столицей, вы остаётесь верным патриотом Нижегородчины, нежно любящим свой город. Это малая родина помогла вам состояться как прозаику и публицисту?
Валерий Сдобняков. Вообще-то «малая родина» – это станция Решёты, на Транссибе, Нижнеингашский район Красноярского края. И хотя семья оттуда уехала в Нижний Новгород на родину отца, когда мне было лет пять, я всё-таки очень многое помню из той, Сибирской жизни. Пока учился в школе – несколько раз ездил туда к родным и абсолютно всё узнавал, всё было знакомым с детства, все места. И уже тогда отчего-то связанное как-то с жизнью семьи волнительно и сладостно щемило сердце. Это особое состояние я и сейчас не смогу объяснить. Но ощущение этого состояния идёт не от ума. Здесь что-то совсем другое, связанное с духовным миром, с душой, с мистическим ощущением. Потому, может быть, и первая моя повесть «Мост», которая вышла в 1988 г. в Волго-Вятском книжном издательстве, была посвящена Сибири, родным местам, которые я там описываю и называю своими именами. Это была не первая мной написанная повесть, но первая опубликованная. И она оказалась о Сибири. Вот такие случаются невероятности в нашей жизни.
Уже в перестройку, в конце 80-х, я, после пятнадцатилетнего перерыва, вновь побывал на родине. От этой поездки осталось во мне какое-то двоякое ощущение… Я ехал в мир своего детства, юности, но по прибытии совершенно его не почувствовал, не увидел. Ничто не тронуло сердце. Оттого было ощущение какой-то обманутости, даже обиды. Но чего я, собственно, хотел там пережить – свои детские впечатления, волнения? Так это невозможно. И умом-то я всё это прекрасно понимаю… А вот с тем, что где-то глубоко внутри меня, сделать ничего не могу. А оно хотело и хочет другого, того далёкого, светлого и чистого. Наверно, я очень долго и путано об этом говорю. Просто не умею сказать точнее и правильнее. Не могу уловить, ухватить главное и передать вам. Но, может быть, вы всё-таки поймёте меня. После той поездки я написал очерк «На острове», куда включил какие-то свои впечатления, воспоминания о сибирской жизни, о своём последнем приезде на родину. Очерк много раз печатался в сборниках, журналах. Но главного ощущения в нём не передал. Ну, это то, что связано с малой родиной. А Нижний Новгород – это любовь с давних лет и, теперь уже ясно, до скончания моего земного срока. Ведь я же застал его ещё тем, оставшимся во многом купеческим, мещанским. В самом начале 60-х годов прошлого века всё Канавино, территория ярмарочного комплекса была почти нетронутой. Всё это исчезало: засыпались каналы, рушились дома, застраивались хрущовками пустыри – на моих глазах. О том времени я тоже написал несколько очерков – но этого очень мало. Та жизнь, тот быт, та обстановка заслуживают неизмеримо большего внимания. И отклики, которые дошли до меня после публикации очерков, говорят о том, что в них-то мне удалось уловить главное, передать атмосферу, нерв той жизни. Да я и сам чувствую, что не покривил душой. Те люди, с которыми я и знаком-то был чуть-чуть, сейчас в моей памяти как живые. Я их вижу, чувствую их переживания, мир вижу их глазами. Значит, и рассказать о них – мой долг.
