Лев Троцкий - Европа в войне (1914 – 1918 г.г.)
Вокзал. Новый маршрут. Мадрид – Сарагосса – Барселона. Новые шпики.
Сарагосса – две «знаменитые» осады во время наполеоновских войн! Революционный генерал Палафос. Со знаменитыми городами то же, что со знаменитыми людьми: при личном свидании они разочаровывают. Плохой кофе на вокзале. А когда выйдешь на вокзальный двор в рассветных сумерках, – грязь, телеги с мешками, шум, дым из-за соседней крыши, сиплые утренние голоса, багровая полоса на небе за крестом церкви. Это – Сарагосса, т.-е. поверхностное от нее впечатление.
«Героическая Сарагосса учит нас, – читаем в старой книге, – что массы камней, какими являются наши великие города, представляют собою лучшие укрепления и могут быть защищаемы еще более убийственно». Это надо усвоить всем революционерам. «Сарагосса остается навсегда блестящей точкой в истории… Если уход из Москвы был велик на манер скифов, то защита Сарагоссы превосходит этот подвиг настолько, насколько бой превосходит в благородстве пожар и бегство, – хотя бы последние достигали иногда более значительных целей». Что обречение Москвы огню было героизмом на скифский манер, это верно. Но рассуждения о нравственном превосходстве одних методов войны над другими звучат чистейшим дон-кихотством для поколения, умудренного опытом нынешней бойни.
Степь неприютная. Пустыня. Холмы. Рыжая глина, песок, камни, кремень. Села – камень и глина на глине и камне – и все того же бурого цвета.
22-го, около 12 дня. Эбро очень интересен, куда живописнее Гвадалквивира. Быстро текут буроватые воды, образуя маленькие водовороты, которые сшибаются друг с другом.
Ближе и ближе к Средиземному морю. Местность оживленнее. Оливковые деревья. Огород зеленеет – 22 декабря!
Барселона, столица Каталонии. Большой город испано-французского склада. Ницца в сочетании с фабричным адом. Много дыма и гари в одной части, много фруктов и цветов – в другой. Вынужденный визит в префектуру. Здесь меня так же бессмысленно задержали, как и в префектуре Мадрида, в самом начале этой истории. В голодном и злобном оцепенении просидел я несколько часов. И когда выяснилось, что мне нечего делать в префектуре и меня отпустили в сопровождении двух атлетов так называемой «анархистской бригады», я, чтоб отвести душу, отправился на телеграф и послал депешу графу Романонесу: «По приезде в Барселону был задержан в префектуре три часа без возможности умыться и поесть. Объясните мне, чего от меня хочет ваша полиция?». Романонес, разумеется, ничего не объяснил, да и вопрос мой имел риторический характер.
Уже знакомый нам старый дипломат Бургоен такими словами характеризует каталонцев: «Тут пахнет добычей – вот слова, которые приводят каталонца в движение. Дух торговли овладел этой нацией, не ослабляя, однако, ее упорства… Каталонец – привилегированный контрабандист Испании; все, что его фабрики не могут произвести, он покупает за границей и ввозит в свою страну под своей маркой… „Это каталонец“, – говорит испанец, – когда хочет охарактеризовать человека, не останавливающегося ни перед какими средствами в погоне за деньгами… Каталонцы не утеряли еще воспоминания о своих старых обычаях. Призрак древней свободы живет в их головах». Каталония и сейчас остается самой предприимчивой частью Испании. Барселона – индустриальный город современного типа. В то же время Каталония и по сей день сохранила свои сепаратистские тенденции. Исторические традиции живучи не просто вследствие консерватизма человеческой психики, а потому, что, сохраняя привычную форму, они незаметно обновляют свое содержание.
Приказ о моем аресте, как оказывается, разослали сгоряча по всем городам и весям Испании. По крайней мере, у одного барселонского шпика из анархистской бригады, – т.-е. бригады для борьбы с анархистами, – я видел свою фамилию в списке разыскиваемых: он сам показывал, чтоб удостовериться, так ли. Фамилия была переврана почти до неузнаваемости.
Прибыла семья. Осматривали Барселону. Мальчики одобряют море и фрукты. Выезжаем 25-го, т.-е. в первый день рождества.
XVI
В Америку
Разговор с шефом анархистской бригады (он пояснил мне с достоинством: и социалистской, хотя в титуле это не значится).
– Вы не будете, надеемся, высаживаться в испанских пристанях.
– Нет, буду, у меня там почта.
– Хорошо, хорошо, за вами будут только следить.
– Это уж ваше дело.
Но в Валенсии не выпустили. Сыщик с шарфом на шее и двое полицейских плотно встали у мостков. «Приказ – не пускать». Я вызвал шефа. Он очень почтительно, с шляпой в руках, объяснил то же самое: приказано не пускать. Я ответил, как полагается, что уступлю только силе, и вышел на мостки, где полицейские почти ласково остановили меня. Отправил, по примеру прошлого, телеграммы: префекту Барселоны (приказ исходил от него), шефу «бригады», редакции барселонской «Solidaridad Obrero» («Рабочая Солидарность») и в Мадрид: министру внутренних дел, «El Liberal», «El Socialista», – протестуя против учиненного на пароходе скандала. Шеф бригады говорил мне в Барселоне: «Никто на пароходе не будет знать» (о слежке). Между тем, все пассажиры заинтересовались, шушукались, следили за мной, передавали глазами друг другу, – пришлось объяснять, в чем дело. Слово Циммервальд пошло по устам.
В Малаге повторилась та же история. Молодой сыщик, которому указал меня глазом пароходный служитель, заявил, что приказано не пускать. Я потребовал у него документ и записал фамилию – «на всякий случай». На какой, собственно, случай, сказать затрудняюсь.
На палубе, при тусклом свете лампы, не моя рук, испанский доктор смотрел глаза пассажирам третьего класса, подворачивая им веки. Одного сейчас же вернул. Трахома! Нью-Йорк не примет. Америке нужен здоровый рабочий скот.
31 декабря 1916 г. С субботы на воскресенье, в семь часов утра – между Малагой и Кадиксом – пароход внезапно остановился перед какой-то горой. Я не знал, что это, когда глядел через иллюминатор. Оказалось: Гибралтар. Гора, как гора, окруженная зданиями и гирляндами пушек. Вошли в бухту Алжезираса. Один из пассажиров, художник-француз, человек вящей любознательности, насчитал 65 английских военных судов. Великолепный итальянский угольщик ждал инспекции, как и мы. Подошел маленький катерок, на котором торчали три английских офицера и босой матрос ковырял пальцем в носу, забыв о достоинстве Великобритании. Спустили веревочную лестницу, офицеры поднялись наверх, пожали руку испанскому помощнику капитана и полезли на капитанскую рубку наводить ревизию. Минут через десять, в течение которых матрос успел обуться, благополучно отбыли. Но мы оставались в алжезирасской бухте еще часа два. Пароход наш, не спуская якоря, шатался из стороны в сторону, как пьяный. С одной стороны гора, с другой – белые здания Алжезираса. Было такое ощущение, что бессильно треплешься в стальных тисках. Пушки с гибралтарской скалы и военные суда замыкали нашу испанскую щепу, как клещи. За спиной в утренней дымке горы Атласа – Африка!
«Монсерат», пароход наш, ужасная дрянь, – старье, малоприспособленное для плавания за океан. Но испанский флаг есть все же флаг нейтральный, значит снижает число шансов на потопление. По этой причине испанская компания берет дорого, размещает плохо, кормит того хуже.
Пароходная публика сплошь из «уставших от Европы». Без крайности ныне никто не поедет, разве что попросят.
Француз-художник, с женой, девочкой Алис и стариком-отцом. Они, включая и старика, первыми откликнулись почему-то на слово Циммервальд. Молодой серб с женой и приятелем едут в Америку до конца войны. Не знают ни одного языка, кроме сербского. Три американца, два молодых, третий – поношенный – что-то среднее между «джентльменами» и проходимцами. В курительной комнате они кладут ноги на стол или по одной ноге на кресло и, испаряя алкоголь, разговаривают о Hacienda (испанское министерство финансов), песетах, Мексике, ценах, Португалии, выражаются намеками, смеются громоподобно, но одним горлом и губами, не меняя выражения лиц. На редкость гнусное трио!
Француз, посредственный шахматист, – шахматы на пароходе в большом ходу, – но «лучший бильярдист» во Франции: зарабатывал в Париже 100 франков в день на бильярде, – что будет в Нью-Йорке, неизвестно. Зачем же он едет туда? Неловкость во всей группе. Зачем? Зачем? Условия… эта проклятая война… А, понимаю! Дезертир! Публика первых двух классов сразу освещается в моих глазах новым и – каким убедительным светом: это в большинстве своем патриоты, которые любят жить за счет отечества, но не согласны умирать за него. Пароход дезертиров! Отсюда их приватный интерес к… Циммервальду.
Бильярдный маэстро рассказывает головокружительные истории о бильярдных игроках. Целый особый мир страстей и карьер. Такой-то выгонял 300 франков в день. Такой-то заработал и «проел» восемь миллионов. Да, да, восемь миллионов. Испанский инженер, полиглот, подружился в Америке с русским офицером-эмигрантом, изучает русский язык, возвращается в Филадельфию. Другой инженер, еврей из России, офранцузившийся, т.-е. переменивший подданство и впитавший наиболее отравленные газы французской цивилизации, богат, глуп, груб с пароходной прислугой, явно дезертирует из второго своего отечества. Бельгиец написал книгу о сахарном производстве и знает немного китайский язык. У него лицо пастора, но порочного. Происхождения явно фламандского, но по культуре и симпатиям – валлон. Когда не должен будет больше добывать средства к жизни, – так он рассказывает, – то займется созданием нового языка. Эсперанто его не удовлетворяет. Новый язык необходим: ни в одной нации он не находил до сих пор достаточно читателей для своих книг. Раздел Бельгии, по его словам, был бы выгоден для всех и мог бы ускорить конец войны. Несомненный дезертир. Один из пассажиров, очевидно, нежный семьянин, разливается на тему о том, что он «хотел» служить во что бы то ни стало, но жена не хотела, а теперь он испытывает угрызения совести. Тут много таких, которым жены и мамаши помешали служить, и которые испытывают угрызение совести перед обедом.
