Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2002)
Школьный учебник “ответственен более, чем ученое сочинение”, — писал великий русский ученый П. А. Флоренский в труде “Предполагаемое государственное устройство в будущем”, созданном в первые советские годы. В русской педагогике считаются образцовыми школьными учебниками “Алгебра” А. П. Киселева и “Физика” А. В. Перышкина. “Учебная книга русской истории” С. М. Соловьева, по которой занимались поколения русских гимназистов, все же не отвечает полностью требованиям, предъявляемым к школьному учебнику. У великого историка нет (и не могло быть) такого же выверенного годами представления о возрастных возможностях детей, о методах влияния на их развитие, как у Киселева и Перышкина — с их педагогическим опытом. Что же касается образцового учебника по русской литературе, то не было такого ни у дореволюционных гимназистов, ни у советских школьников — при том, что отечественная словесность во все времена считалась в нашей системе образования предметом номер один.
Впрочем, потому и не было в России эталонного учебника по литературе, что в учебник по предмету и образующему, и воспитывающему необходимо вместить и духовно-эстетическое познание, и социально-историческое, и, само собой, — художественное. А из тех книг, что мы имели в годы своего ученья, очевидно, каждый припомнит непременные биографические сведения о классиках и неукоснительные разборы входящих в школьную программу произведений. И мы можем также вспомнить, что даже самый занудный автор учебника предполагал в ученике умение читать и сопереживать прочитанному. Ну, на худой конец, обязательным было хотя бы беглое знакомство с русской классикой — по списку, продиктованному учителем перед летними каникулами. Однако в нынешнее время уже вряд ли учитель может надеяться на надлежащую подготовку школьников к урокам литературы. В наше время в начальных классах уроки чтения и так были сокращены, а теперь — с введением уроков по информатике со второго класса — вряд ли дадут на чтение больше часов.
Я однажды была допущена на заседание министерского Экспертного совета, определяющего, получит ли учебник по литературе министерский гриф. В числе пожеланий, высказываемых членами совета, чуть ли не самым главным было то, что нужен не только разбор, но и обязательно краткий пересказ изучаемых произведений: “Мы должны ориентироваться на современных школьников, а они читать классику не хотят и не будут”. Все, кто там был, прекрасно понимали, что литературу по пересказам изучать нельзя, это губительно для развития детских умов и чувств. Просто у них речь шла о совсем другом предмете, хотя и под тем же названием “литература”, который ныне вводится в русской школе. Процитирую “Обращение к общественности России”, подписанное профессорами, докторами филологии ведущих вузов: “Литературному образованию грозит превращение в нечто необязательное, вроде уроков пения и физкультуры” (“Литературная газета”, 2002, № 33). Литературоведы и методисты протестовали против “выталкивания литературы” из школьных и вузовских программ, требовали от реформаторов образования “бережного отношения к национальному достоянию и гордости России — к ее литературе”.
Ну и что мы все получили в ответ? “Обращение” было опубликовано за две недели до начала учебного года, а министр образования В. М. Филиппов, выступая 2 сентября по телевидению, говорил о том, как нужны нашим детям новые вводимые в школе предметы — экономика, правоведение, информатика, и ни слова не сказал об уроках русского языка и литературы. То же повторилось через полмесяца на “Парламентском часе”. Министр говорил все о тех же, отныне главных, предметах — экономике, правоведении, информатике, но ни слова о русском языке и литературе. Очевидно, это и был ответ на “Обращение”.
Каким же может быть в этих условиях школьный учебник по русской литературе — да еще по литературе ХХ века? Ведь российское образование и впредь будут переделывать под западноевропейские и американские стандарты. А там уже давно отказались от последовательного, линейного изучения литературы в ее связи с историческими событиями, с народной жизнью. Признано целесообразным изучение литературы по “узловым пунктам”. В России до этого еще не дошло. Но дают себя знать подготовительные меры: сокращение уроков литературы начиная с первого класса, с уроков чтения, и введение чисто информационной системы ознакомления с литературой в виде набора имен и наименований.
Поэтому, оценивая учебник Виктора Чалмаева и Сергея Зинина, очевидно, следует прежде всего отметить правильно найденное стратегическое решение. Дело в том, что в министерских программах по русской литературе ХХ века нет того отбора имен первого ряда и опорных произведений, какой предложен в таких же министерских программах по XIX веку. И, конечно же, справедливо заметил во вступительном слове к этому учебнику директор Пушкинского дома Н. Н. Скатов: “Еще не вполне ясно, что станет классикой и останется навсегда, а что — даже снискавшее сиюминутную популярность — тем не менее со временем забудется, и забудется тоже навсегда”. По определению Н. Н. Скатова: “Авторы учебника, который вы держите в руках, постарались найти золотую середину, соблюсти баланс для того, чтобы учащиеся смогли увидеть максимально объемную картину литературного развития страны”.
И вот как, к примеру, выстроен в учебнике плотный и насыщенный раздел по литературе начала ХХ века. Дана обзорная статья с весьма основательным перечнем принадлежащих к этому периоду писателей. Здесь, что называется, никто не забыт. А затем идут главы о Льве Толстом и Чехове на рубеже XIX и XX веков, о Бунине, Горьком, Куприне. Леонид Андреев все же отмечен звездочкой — только для тех, кто хочет знать больше, чем предполагает обязательный минимум. И далее идет раздел “У литературной карты России”: Шишков, Чапыгин, Сергеев-Ценский. Шрифтом помельче — совет поинтересоваться Серафимовичем, Неверовым, Зайцевым, Шмелевым, Ремизовым. В главе о Серебряном веке прежде всего сказано, откуда взялось такое определение. Оно приобрело популярность в среде эмиграции первой волны — с ее тоской по Родине, опасениями, что России грозит некий бесплодный “чугунный век”. “Но, как мы видим, последующее развитие русской литературы опровергает эту точку зрения”, — поясняет учебник. Эта глава может, конечно, вызвать неприятие у той части учителей, для которой Серебряный век — самое любимое. Но ведь авторы учебника разделяют их восхищение поэзией. И сказано в предисловии о единстве и целостности многосоставной русской литературы ХХ века, о любви к России писателей всех направлений, о “русской точке зрения”, которую писатели защищали и на Родине, и в эмиграции... И все же учебник дает максимально объемную картину литературного развития России. Это можно иной раз сделать, просто сопоставляя тиражи: сборники стихов Северянина, Цветаевой, Мандельштама — 100, 300, 500 экземпляров; горьковские сборники прозы и поэзии — более 200 тысяч; альманах “Шиповник” с прозой Ремизова и Зайцева — 17 тысяч. А ведь это — мнение русского читателя.
В качестве примера взвешенной расстановки плотного и насыщенного материала можно привести и раздел о литературе 20-х годов. В учебнике преимущество отдано поэзии — Есенину и Маяковскому, а не прозе — Пильняку, Фадееву, Фурманову, Бабелю.
Авторы учебника придерживаются традиционного изложения: биографические сведения, разбор включенных в программу произведений. Литературные термины вводятся в связи с конкретными произведениями. И никаких пересказов содержания! Я отнесла бы к достоинствам учебника Чалмаева и Зинина то, что он лаконичен, даже суховат, как оно и должно быть, когда бережешь время. Фраза, сообщающая, что Константин Фофанов был замечен Чеховым, Репиным, Полонским, дает школьнику больше, чем перечисление достоинств ныне полузабытого поэта. Что же касается литературоведческих эмоций, то они били через край в “тусовочных” учебниках и хрестоматиях, выходивших в 90-е годы: кому — дифирамбы, кому — оплеухи. Любопытно, что оплеуха могла быть отвешена и в XIX век — например, Чернышевскому. В одном из учебников по литературе ХХ века половину материала о Бунине дали в начале, рядом с Куприным, другую отправили в эмигрантскую литературу, к Синявскому и Максимову. А глава о Бабеле завершалась возгласом: “Мы все виноваты перед Бабелем!” Неужели и сегодняшние школьники перед ним виноваты?
Чалмаев и Зинин начиная с предисловия объясняют и доказывают, что невозможно сводить русскую литературу только к революционным традициям, как невозможно и преувеличивать роль эмигрантской ветви. Слово о реальной сложности русской литературы ХХ века, которую надо понять, первым произнес Вадим Кожинов. “Подлинное творение искусства, в том числе и искусства слова, литературы, — писал Кожинов, — никогда не вмещается в политико-идеологические категории — то есть в данном случае в “советское” и “антисоветское”. Литература обращена к человеческому, а в известной мере и вселенскому бытию в его целостности”. Напомню, что в начале второй половины ХХ века, в 60-х годах, статья Кожинова “К методологии истории русской литературы” вызвала, как сейчас бы сказали, с к а н д а л в советском литературоведении. Время правления Николая I тогда было заклеймено как “царство духовного разврата и девальвации всех нравственных ценностей”. Был целый букет таких формулировок. А Кожинов написал, что 30-е годы XIX века — “духовная Эллада” России, эпоха Пушкина, Гоголя, Лермонтова — блистательный был приведен перечень.
