Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Предстоит заново оценить и осознать многое. Н. Эйдельман постоянно об этом говорит.
«…Небывалая, толком еще не осознанная нами Михайловская осень 1824 года».
Структура «Пушкина и декабристов» определяется этой новой задачей. Книга состоит из трех параллельно идущих пластов: судьба осмысленных и интерпретируемых документальных материалов, судьба связанных с ними людей, судьба самого поэта.
Книга Н. Эйдельмана не всегда впрямую о Пушкине и декабристах. Это прежде всего книга о свидетелях и свидетельствах.
Это очень разные свидетели – Липранди, Алексеев, Горбачевский, Пущин, Бошняк… Но в их разности одна из особенностей книги. Мы видим систему источников света различной яркости и удаленности от Пушкина. Эти персонажи для автора не только функциональны. Они интересуют его как самостоятельные фигуры, ибо каждый из них – индивидуальный вариант единой эпохальной судьбы. Так складывается сложный образ времени, окружавшего Пушкина.
Проблема исторического свидетеля – его роли, его психологии, его способности к адекватному воспроизведению событий, его воздействия на читателя – едва ли не центральная проблема сегодняшней исторической литературы. Многие из наиболее значительных исторических романов последних лет построены именно таким образом – между читателем и автором стоит свидетель: летописец, мемуарист, рассказчик.
Весьма примечателен в этом отношении роман Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов» с его сложной системой посредников – мемуары, письма, донесения. Как ни странно это может прозвучать, между книгой Н. Эйдельмана и романом Б. Окуджавы есть определенное и неслучайное родство. И тому и другому нужно показать тончайший механизм воздействия эпохи на индивидуальную судьбу, и оба они прекрасно осознают, насколько важно здесь понять, освоить точку зрения современников героя, наблюдающих его вплотную.
Нет надобности, я полагаю, говорить о различиях между Пушкиным и героем Окуджавы, как нет надобности говорить о различии подхода к материалу и способах его освоения авторами. Но необходимо помнить, что характер книги «Пушкин и декабристы» имеет прямое отношение к особенностям исторической литературы вообще. В том числе и художественной. Надо сказать, что многие черты работы Эйдельмана-исследователя определяются сильным художественным началом его дарования. Его научная осторожность и тактичность часто вырастают из художнического ощущения нелинейности человеческих отношений:
«Как легко заковать в схему живые, подвижные образы и мысли из переписки трех мыслителей: чуть-чуть “пережать” – возникает идиллическое единство взглядов, но чуть-чуть сгустить оттенки несогласия, спора – и Пушкин делается чужим для людей, ему далеко не чуждых…»
И дальше Н. Эйдельман говорит вещь очень важную для понимания его собственного метода:
«…Пушкин глубже, “художественнее” понимал позицию Рылеева, нежели Рылеев – позицию Пушкина».
Элемент художественности, сообщающий большую глубину вполне строгому научному подходу, дает автору книги немалые возможности. Об этом шла речь в самом начале. Книга «Пушкин и декабристы» обладает не «научной последовательностью» построения, но именно художественной логикой сцеплений далеко отстоящих ситуаций.
Три части книги – три отдельных сюжета, каждый из которых тоже дробится на подсюжеты, часто впрямую не связанные друг с другом. И тем не менее движение общего внутреннего сюжета книги просматривается совершенно четко.
Первые семьдесят страниц книги повествуют как бы и вовсе не о Пушкине. Герои этих страниц – знакомцы поэта, с разной степенью близости: Липранди, Владимир Горчаков, Алексеев. Но – любопытное дело! – именно здесь, рассказывая о людях, окружавших поэта, вспоминавших о нем, влиявших на него и испытывавших его влияние, Н. Эйдельман сумел накопить огромную смысловую и эмоциональную энергию, направленную на читательское сознание. Сжатая пружина внутреннего сюжета мощно разворачивается, и неторопливо напряженное движение переходит в смысловой взрыв – главу о пушкинских «Заметках по русской истории», поразительный по глубине мысли и важности соображений трактат.
Затем, после некоторой – отнюдь не смысловой, но эмоциональной – паузы следует новый взрыв – последняя глава первой части, глава о преследовавшей Пушкина клевете. После анализа «Заметок по русской истории», после точного рассказа о мучительных и высоких процессах, происходивших в сознании молодого поэта, глава о клевете производит особое впечатление, ибо мы уже подготовлены к восприятию драматизма ситуации – мы ощутили масштаб пушкинской личности.
Глава о клевете очень характерна для художественной структуры книги. Неявность ее связи с предыдущими и последующими во много раз усиливает эффект. Горькая драматическая нота, заданная этой главой, звучит, не ослабевая, до конца книги.
Важна эта глава и в плане методологическом. Мы видим, как личная, почти случайная ситуация оказывается отражением огромной ситуации кризиса целой страны. То, о чем рассказывает Н. Эйдельман (возникновение слуха о возможном шпионстве Пушкина, слуха, исходящего из среды южных декабристов, явившегося страшным результатом сложнейшей игры политических сил), было возможно только в особой – кризисной – ситуации.
Подробно анализируя историю возникновения клеветы, ее возможные источники, реакцию на нее Пушкина, Н. Эйдельман показывает личностный характер общественных процессов, показывает, как образуют этот абстрактный под пером историка процесс живые судьбы.
Нет надобности и возможности разбирать здесь структуру всех частей книги. Нам важно определить принцип ее. И существеннейшей чертой структуры является именно стремление автора к синтезу лично-бытового, творческого и общественного. Этот синтез и есть судьба.
Декабристская тематика стремительно нарастает к концу книги. Но, опять-таки, сложные идеологические отношения великого поэта и создателей первой русской революционной организации погружены в личностный материал. И мы видим, что Пушкин немыслим вне декабристского движения просто потому, что это была одна человеческая природа.
Художественность структуры книги проявляется и в способе общения персонажей друг с другом – способе разговорном. Например, история отношений Пушкина с Рылеевым и Бестужевым в Михайловский период дана в форме эпистолярной беседы. Совершенно так же, как многолетнее, главным образом мысленное, общение Пушкина с Пущиным – постоянный внутренний диалог.
Личность Пушкина крайне трудна для психологического восприятия. Она слишком многообразна, динамична, не ограничена никакими стандартами поведения. В этом отношении, скажем, Лермонтов куда яснее.
Книга Н. Эйдельмана – сильная и изобретательная попытка уловить и «остановить» черты пушкинской личности и судьбы через декабристскую и околодекабристскую среду. Смысл этой попытки не только в ее несомненных результатах, но и в самом ее опыте.
Мы оставили в стороне многое: тонкий анализ пушкинских сочинений, то обстоятельство, что в книге «использованы материалы десяти архивных хранилищ; выявлены некоторые новые материалы», и многое другое. Мне кажется, что в данном случае имело смысл говорить не о материале и способах его обнаружения, не о качествах литературоведческой работы автора, но о методе исследования судьбы Пушкина.
Уровень собственно исторической и литературоведческой работы Н. Эйдельмана ясен. Работа Н. Эйдельмана-писателя подлежит внимательному рассмотрению, ибо она своеобразна, плодотворна и весьма поучительна. «Пушкин и декабристы» в силу своей научно-художественной многомерности – это книга не только о Пушкине и декабристах, но и о нас.
Заклинание трагедии
Зуб истории гораздо ядовитее, чем Вы думаете.
Блок – Маяковскому, 30 декабря 1918 годаПривил-таки классическую розу к советскому дичку.
Ходасевич. 1925Натан Эйдельман, как мало кто, прозревал ядовитость «зуба истории» – разлагающий сознание яд ее жестокости, несправедливости, алогичности с точки зрения живого человека, «подвергающегося истории». При том что история – творение рук человеческих, сумма человеческих поступков. И только.
Последние десятилетия своей жизни Эйдельман напряженно искал среди персонажей русской истории аналог самому себе. Это не имело никакого отношения к честолюбию или тщеславию. Это были поиски союзников в той борьбе, которую он вел и о которой речь ниже.
В 1983 году он выпустил книгу «Последний летописец» о Карамзине, явно примеряя его судьбу к своей. Эйдельмана травили. В предпоследней главе «Карамзин решительно упал» он собирает злые и пренебрежительные отзывы современников и близких потомков о великом историографе. А в «Заключении» говорит о неожиданно возродившемся интересе к Карамзину:
