Сомерсет Моэм - Записные книжки
Я давно пришел к выводу, что жизнь слишком коротка, а значит, не стоит делать ничего того, что вместо меня могут за деньги сделать другие. Теперь я исключил бы из этого перечня дел бритье. Я изумляюсь, когда вижу, как занятые люди, твердящие, что им дорога каждая минута, шесть дней в неделю подвергают себя долгой, скучной и сложной процедуре, в которую превратили бритье американские парикмахеры.
* * *Не стану отрицать, быть членом любящей, сплоченной семьи приятно, но, на мой взгляд, это не подмога человеку в жизни. Взаимное восхищение, непременное в таких семьях, создает ошибочное представление о своих способностях — и от этого человек хуже других подготовлен к жестокой жизненной схватке. Но если для обычного человека это не более, чем помеха, для художника это пагубно. Художник — одинокий волк. У него свой особый путь. И если стая изгоняет его, ему это во благо. Неумеренные хвалы обожающей родни начинаниям, которые, в лучшем случае, свидетельствуют лишь о задатках способностей, ему лишь во вред: если он поверит, что его работы хороши, у него не будет стимула работать лучше. Самодовольство — смерть для художника.
* * *Заметив, что от былой любви к риску в этой стране, судя по всему, практически не осталось и следа, я немало удивился. Я знаю, что множество людей бежали из Европы от нищеты, однако еще больше людей остались на родине и сносили нищету; эмигрировали те, кто не боялся рискнуть. Я знаю, что множество людей покинуло родину, чтобы не испытывать религиозного или политического гнета, однако едва ли не больше не сдвинулись с места, так как были готовы смириться с тяготившими их обстоятельствами. Я знаю, что из тех, кто покинул обжитое Восточное побережье, чтобы обосноваться на Среднем Западе, многие уехали с семьями; но тысячи тысяч мужчин — и молодых, и средних лет, и старых — уезжали в одиночку.
Они стекались к месторождениям Невады и Калифорнии. Когда Хорас Грили провозгласил: «Держи путь на Запад, парень!» — к чему он взывал, как не к юношеской любви к риску. Я разговаривал со множеством юношей, которые идут на войну. Большинство идет на войну, так как не могут этого избежать, кое-кто — так как считает это своим долгом, но мне не довелось встретить ни одного, который видит в войне волнующее приключение. Можно подумать, что молодые люди мечтают лишь покойно жить в родном городе и получить работу в конторе или магазине, где ничто не угрожает их безопасности.
* * *Нравственные ценности. Вполне естественно впасть в некоторый трепет, когда приходишь к выводу, что теория, согласно которой нравственные ценности абсолютны и не являются плодом нашей умственной деятельности, ошибочна: ведь ее, как известно, придерживались многие философы. Казалось бы: будь нравственные ценности и впрямь абсолютными, а не плодом нашей умственной деятельности, человечество давным-давно определило бы, каковы они, и, сочтя их незыблемыми, неизменно ориентировалось на них. Однако отношение к нравственным ценностям меняется в зависимости от обстоятельств. А они могут меняться вместе со сменой поколений. У греков гомеровской эпохи были совсем иные ценности, чем у греков периода Пелопонесской войны, В разных странах они разные. Отстраненность, высоко ценимая индусами, как мне кажется, ничуть не ценится, европейцами; смирение, столь ценимое христианами, не имеет никакой ценности в глазах людей, исповедующих другую веру. В течение жизни я не раз видел, как нравственные ценности переставали считаться таковыми. В пору моей молодости понятию джентльмен придавали большую ценность; теперь же не только все, с этим понятием связанное, но и само это слово приобрело предосудительный оттенок. В уборных на одной двери часто видишь надпись «Дамы», на другой просто «Мужчины». Если правда все, о чем я слышу и читаю, то ценность целомудрия у незамужних женщин в англосаксонских странах за последние тридцать лет резко упала. В латинских же странах его до сих пор ценят весьма высоко. Впрочем, утверждать, что нравственные ценности должны, раз уж они не абсолютны, зависеть от наших предрассудков или предпочтений, было бы нечестно. Язык — и это общеизвестно — появился потому, что в нем возникла биологическая потребность. Так почему бы и нравственным ценностям не появиться по этой же причине? Разве не напрашивается вывод, что нравственные ценности родились в процессе эволюции человечества, потому что были ему насущно необходимы? Эта война преподнесла нам лишь один урок: если нация не уважает некоторые ценности, она неминуемо погибнет. И пусть эти ценности уважают лишь потому, что без них не выжить не только государству, но и отдельному человеку — они существуют и все тут.
* * *Когда мы выиграем войну, я всей душой надеюсь, что мы не настолько поглупеем, чтобы вообразить, будто победили благодаря неким достоинствам, которых нет у наших врагов. Было бы большой ошибкой уверить себя, что мы одержали победу благодаря нашему патриотизму, храбрости, верности, честности и бескорыстию; они бы нам не помогли, не имей мы возможности производить в огромных количествах оружие и обучать колоссальные армии. Победила не правота, а сила. Что еще можно сказать о нравственных ценностях: только то, что если нация в целом не блюдет их, она, как видно на примере Франции, упустит, а то и вовсе не сочтет нужным обеспечить себя средствами защиты, без которых не отразить врага. Глупо было бы отрицать, что у наших врагов в почете кое-какие из тех же нравственных ценностей, что и у нас: это, как минимум, храбрость, верность и патриотизм. Но в почете у них и кое-какие ценности, которые мы отрицаем. Не исключено, что получи они власть над миром — что и было их целью — через сто лет их нравственные ценности мы приняли бы так же безоговорочно, как и те, что мы почитаем сегодня. «Сила права» — жестокие слова, и поэтому мы относимся к ним с предубеждением, тем не менее они неоспоримы. Из этого следует вывод: нация должна быть уверена, что у нее есть сила защитить свою правоту, как она ее понимает.
* * *Олдос в первой из своих «Семи медитаций» пишет: «Бог есть. Это изначальная данность. Благодаря этому мы можем открыть сами, путем непосредственного опыта, что мы существуем». Бог у него выглядит круглым дураком!
* * *Нелегкую задачу ставят перед собой те философы, которые стремятся поместить прекрасное в ряд других абсолютных ценностей. Называя нечто прекрасным, подразумеваешь, что оно вызывает в тебе некое чувство; но что такое это нечто, зависит от самого разного рода обстоятельств. Однако что это за абсолют, если он зависит от склада ума, впечатлений, моды, привычек, полового инстинкта и новизны? Казалось бы, раз некий предмет признан прекрасным, он, по самой своей природе, должен вечно сохранять красоту в наших глазах. Так нет же. Нам он прискучивает. Привычка порождает если не презрение, то безразличие; а безразличие — смерть для эстетического чувства.
* * *Красота ценна, какой бы предмет ни был ею наделен, но подлинно ценной она становится лишь если возвышает душу и помогает воспринимать вещи более значительные, или вызывает чувства, помогающие их воспринимать. Но что такое, черт меня подери, душа?
* * *Некоторые ощущения, вызванные событиями внешней жизни, способны пробудить то, что принято называть эстетическим восторгом. Но у него есть одна странная особенность: восторг может пробуждать и искусство не слишком высокого пошиба. Нет оснований полагать, что «Цыганка» Балфа вызывает менее искренний, подлинный и благотворный восторг, чем «Пятая симфония» Бетховена.
Теоретики искусства, которые объявляют абсолютом красоты то, что почитается таковым людьми с тонким, развитым просвещенным вкусом, слишком самонадеянны. У Хэзлитта, несомненно, был просвещенный, развитый и тонкий вкус, и тем не менее он ставил Корреджо вровень с Тицианом. Когда в пример приводят художников, чьи прекрасные творения представляются верхом совершенства, чаще всего называют Шекспира, Бетховена (а если это высоколобые знатоки искусства — Баха) и Сезанна. В случае с первыми двумя (или тремя) их, наверное, нельзя опровергнуть, но на чем зиждется их уверенность, что Сезанн будет восхищать последующие поколения также, как наше? Не исключено, что наши внуки отнесутся к нему так же холодно и равнодушно, как мы сегодня относимся к художникам Барбизонской школы, которыми некогда восхищались.
За мою жизнь эстетические оценки не раз круто менялись, так что суждения современников не представляются мне вескими. В отличие от Китса, я не считаю, что «Прекрасное пленяет навсегда». Прекрасное вызывает особое чувство в определенный момент и, если уж так случилось, дает все, чем может одарить. Глупо презирать людей, которые не разделяют наших эстетических пристрастий. Все мы этим грешим.
