Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны
Странными сегодня кажутся строки о крови на руках и черном стыде. В чем виновата Ахматова, никого не казнившая, не принимавшая участия ни в революционном насилии, ни в сопротивлении ему? Здесь два смысла. Первый и простой – ощущение вечной вины за самоубийство влюбленного в нее юного Михаила Линдеберга («Прости меня, мальчик веселый, Что я принесла тебе смерть…»). И второй – куда более глубокий. В 1922 году Ахматова писала в стихотворении «Многим»:
Я – голос ваш, жар вашего дыханья,
Я – отраженье вашего лица.
С этой точки зрения становится понятным покаяние – если обратиться к свидетельствам современников, людей близкого духовного круга.
В июне 1918 года Александр Изгоев, либеральный публицист и один из редакторов «Русской мысли», утверждал:
«Напрасно интеллигенция пытается спасти себя отводом, будто она не отвечает за большевиков.
Нет, она отвечает за все их действия и мысли»[25].
Утверждение не безусловное, но очень тогда распространенное в среде интеллектуальной элиты.
В июле 1918 года крупный юрист и автор фундаментальных трудов по истории права профессор Петербургского и Московского университетов И. А. Покровский писал:
«Переход от монархии к республике является вообще моментом критическим и опасным. Дело в том, что авторитет монархии и монарха покоится всегда на некотором иррациональном основании. Власть монарха в народной психике всегда снабжена в большей или меньшей степени такой или иной сверхразумной санкцией, вследствие чего этой власти повиноваться легче и проще, особенно там, где она имеет за себя давность столетий. Власть же демократическая, выборная совершенно лишена подобной иррациональной поддержки; вся она должна опираться на исключительно рациональные мотивы, и прежде всего на гражданское сознание необходимости порядка и власти вообще. Эти же рациональные мотивы далеко не всегда оказываются равными по силе прежним, и неудивительно поэтому, если современные социологи отмечают, что демократизация государства приводит сплошь и рядом к ослаблению психологического влияния власти и психологической силы закона. Ибо кто наделяет людей властью, кто издает законы? Наши же представители, т. е. в конечном счете мы сами. И вот власти и закон лишаются своего прежнего мистического авторитета… При таких условиях совершенно понятно, что наш русский революционный переход от монархии к народоправству представлял в этом отношении исключительные опасности… Если можно было на что надеяться, так только на здоровый инстинкт народа, да… на разумное руководительство им со стороны интеллигенции.
Как же повела себя эта последняя?»
И далее Покровский предъявляет русской интеллигенции тяжкие обвинения, главные из которых тут не грех привести:
«Интеллигенция первого, идеалистического, лагеря страстно и, надо думать, искренне ищет абсолютного добра и абсолютной правды; в этих исканиях она делится на кружки и секты, обнаруживает огромную напряженность нравственного чувства, а часто доходит даже до глубочайшего религиозного пафоса. Но в то же время в деле практического устроения жизни она оказывается какой-то беспомощной, а иногда даже, приходится сказать, и бесчувственной. Ища абсолютной правды, она совсем не обращает внимания на тот мир относительного, в котором живем; жаждая абсолютного добра, она плохо следит за тем практическим путем, по которому нам по необходимости приходится идти. Вследствие этого часто случается, что мы, как бы ослепленные нашим внутренним видением, идем напролом, безжалостно сокрушая множество таких ценностей, которые мы сами хотели бы утвердить. Ради “дальнего” мы душим “ближнего”, ради свободы мы совершаем бездну насилий. И так получается, что, погруженные в мечты о насаждении царства Божия на земле, мы совершенно не умеем устроить нашего нынешнего царства. Мечтая об абсолютной правде, мы живем в ужасающей неправде; мечтая о горней чистоте, мы пребываем в невылазной нравственной грязи.
По этой же причине мы свысока и с презрением относимся к праву. Мы целиком в высших областях этики, в мире абсолютного, и нам нет никакого дела до того в высокой степени относительного и несовершенного порядка человеческого общения, которым является право…
Но и для другой стороны, для материалистического лагеря нашей интеллигенции, право тоже не имеет самостоятельной ценности… В самом деле, если верховным критерием политики является наиболее полное осуществление классовых интересов пролетариата или крестьянства, то с этой точки зрения всякие правовые нормы или гарантии могут оказаться при известных условиях прямо вредными. Это именно тогда, когда эти гарантии (например, гарантии правосудия, недопустимость смертной казни и т. д.) связывают действия пролетариата или крестьянства, или ими поставленных властей…
Чему же при таком своем общем настроении могла научить интеллигенция народ, особенно в столь критический момент истории? Могла ли она научить его уважать право, раз она сама его не уважала? Могла ли она дать народу рациональное обоснование для подчинения власти и закону, раз она сама его не ощущала?
Очевидно, нет. Но она могла сделать худшее. Она могла в темные невежественные массы бросить лозунги, которые способны были уничтожить даже то, что там еще оставалось, разнуздать самые низменные инстинкты и повести к разрушению самых последних, самых элементарных основ общежития. И она это сделала…
Мы далеки от утверждения, будто в этом повинна вся русская интеллигенция. Мы знаем, что с самого начала революции было немало людей, которые предостерегали против бесцеремонного обращения с правом, которые звали народ к дисциплине и строгому соблюдению порядка и законности, но их голоса были скоро заглушены. “Сила крика” осталась за теми крайними флангами обоих направлений, о которых была только что речь и в которых равнодушие к праву переходило в прямое отрицание»[26].
Покровский столько говорит о праве и именно эту проблему делает главной не потому, что он – юрист. Эта проблема во всей своей кровавой неизбежности встала к середине 1918 года перед каждым русским гражданином, коему свойственно сознание ответственности. Но в ситуации резкого раскола даже в социалистической партии, при полной компрометации всех государственных идей, лежавших за рубежом октября 1917 года, справиться с разъяренной стихией было не под силу никому. Любые попытки ввести ее в строго правовые берега оказывались чреваты ожесточенным сопротивлением. И большевики это сознавали. Только безмерное кровопускание гражданской войны (спровоцированный властью голод изнурил Украину и южнорусские области) дало возможность новой власти установить подобие юридического регулирования жизни. (Я этим вовсе не хочу сказать, что и гражданская война была сознательно спровоцирована.)
Я далеко не во всем согласен с Покровским. Не согласен, в частности, с его делением интеллигенции. Как ни парадоксально это может прозвучать, практический большевизм возник на пересечении этих двух, казалось бы, взаимоисключающих течений – прекраснодушного идеалистического отрыва от реальности и яростной приверженности к экономическому быту в его наиболее примитивных проявлениях.
Но разговор сейчас не о том. Столь широко цитируя публицистов из среды либеральной интеллигенции, выступивших в середине 1918 года, я хочу показать общность их восприятия происходящего с восприятием героев этого очерка. Ни те, ни другие не были реакционерами-охранителями. Федотов закончил статью от 22 апреля 1918 года так:
«Одна перед нами цель. Дерзновенна эта цель, но время требует подвига: спасти правду социализма правдой духа и правдой социализма спасти мир»[27].
Но их понимание социализма существенно отличалось от большевистского. Изгоев призывал:
«Теперь мы должны уметь отличать в социализме то здоровое, что в нем есть, от утопических фантазий, столь гибельных для государства и народа».
И тех, и других поверг в ужас прежде всего разгул безграничного насилия и пренебрежения ценностью человека как такового. Оценивая уровень насилия на июнь 1918 года, Изгоев писал:
«Дурным было правительство старого строя, но большевистское оказалось с этой точки зрения еще худшим»[28].
Ахматова, как истинная русская интеллигентка, как христианка, не снимала с себя вины за льющуюся кровь и не отрекалась от «черного стыда» за творившийся вокруг ужас.
Близкие к Ахматовой люди понимали особое значение этих стихов. Недаром Тынянов в статье «Промежуток», написанной в 1924 году, пролежавшей под спудом пять лет, что не случайно, и опубликованной в книге, среди других статей, в роковом 1929 году, счел необходимым вспомнить замечательное «Когда в тоске самоубийства», с огромным риском для себя и для автора цитируя лишь единожды опубликованные крамольные строки. И не менее симптоматично, что следом Тынянов цитирует «Лотову жену», окаменевшую от ужаса перед прошлым:
