Николай Анастасьев - Фолкнер - Очерк творчества
2. Забава или судьба?
О начале своей литературной карьеры Фолкнер вспоминал по-разному. Наиболее популярен его рассказ о том, как, встретившись в 1925 году в Новом Орлеане со знаменитым уже тогда Шервудом Андерсоном и поразившись легкости, с которой тот пишет свои рассказы, он и сам решил стать писателем. Задумано -- сделано: написан был роман "Солдатская награда", который Андерсон обещал продвинуть в печать, при том, однако, условии, что ему не придется читать рукописи начинающего автора. Дабы окончательно подчеркнуть юмор ситуации, приводят обычно слова самого Фолкнера о том, что книга была написана "забавы ради". Как же после этого отнестись к ней всерьез?
Но, весело излагая в интервью с корреспонденткой журнала "Paris Review" Джин Стайн подробности своего первого литературного причастия, писатель в то же примерно время (начало 50-х годов) писал предисловие к сборнику своих сочинений, где о начале пути сказано уже совсем иначе: "Я написал книгу (речь явно идет о первой книге. -- Н. А.), и обнаружилось, что писательство -- это мое проклятие, моя судьба" {21}.
Так как же все-таки -- забава или судьба? Чем гадать, когда автор шутил, а когда говорил всерьез, прочитаем лучше саму книгу.
Конечно, вещь это странная. Странная, помимо всего, именно как первая книга -- ведь в ней, можно сказать, вовсе не высказался личный опыт молодого художника.
Фолкнер очень стремился на первую мировую войну, которая в захолустном городке американского Юга, с огромного расстояния, должно быть, казалась молодому человеку призывного возраста занятием славным и романтическим (это хорошо описано у Томаса Вулфа, чья юность прошла в тех же примерно местах: Юджин Гант, герой романа "Оглянись на дом свой, Ангел", жгуче завидует тем своим университетским товарищам, которым выпала удача отправиться в сражающуюся Европу).
Стремился -- и не попал. Сначала его вовсе отказались зачислить на курсы военных летчиков, потом все-таки (когда юный претендент пригрозил поступить в немецкое училище) приняли в школу Британского королевского военно-воздушного флота. Пока, однако, Фолкнер совершал в Канаде, где базировалась эскадрилья, тренировочные вылеты, война окончилась, и молодой офицер вернулся в 1919 году в родные края, так и не понюхав пороха. Встретили его земляки по-разному. Иные (вспоминает младший брат писателя, Джон Фолкнер) с восхищением приглядывались к офицерским шевронам на рукавах мундира. Другим его военная служба казалась просто мальчишеской эскападой, делом, не достойным серьезного мужчины. А родной дед так и вовсе отказывался до поры встречаться с внуком: он был возмущен тем, что член фолкнеровского семейства надел форменный китель офицера британских вооруженных сил -- ведь, было дело, один из Фолкнеров сражался против англичан -- во время конфликта 1810 года между Соединенными Штатами и Англией. Все это, пожалуй, лишний раз доказывает, сколь чудовищно далеко, не только географически, была от Оксфорда (Фолкнер же -- плоть от плоти его) мировая бойня.
Тем удивительнее, что начал он, подобно многим сверстникам--собратьям по профессии, свою писательскую жизнь с книги о войне. И если мерить ее стандартами, узаконенными Хемингуэем, Олдингтоном, Ремарком, если читать ее в привычных терминах литературы "потерянного поколения", то сразу надо признать: роман не состоялся.
А как иначе и прочитаешь его?
Сюжет классический: с войны в родные края, на Юг, в Джорджию, возвращается некто Дональд Мэхон -- человек душевно и физически конченный. Невеста, которую он и узнать-то не может, в испуге отворачивается от него, и тогда, как добровольную жертву, бремя забот об умирающем принимает на себя (и даже отдает ему себя в жены) Маргарет Пауэрс, вдова убитого на войне офицера: не видящая никакого смысла в дальнейшей жизни, она мучается желанием хоть кому-то и в чем-то быть нужной. Пафос жертвенности столь высок, столь стойко ощущение невозможности счастья, что и снова овдовев (это вдовство, конечно, совершенно условно), героиня отказывается выйти за Джо Гиллигана, еще одного выбитого войною из жизненной колеи человека, который тоже ненадолго обретает смысл существования в помощи бедняге Дональду.
Все это кажется безнадежно вторичным. Сюжетная формула не принадлежала никому и принадлежала всем, но и в романе "Все люди враги", и в "И восходит солнце", и в "Возвращении" она наполнялась реальным, очень болезненным жизненным содержанием; в "Солдатской награде" же она осталась только искусственной конструкцией.
Слова, слова, слова... "Двое сидели, ощущая чувство молчаливого товарищества тех, чьи жизни, по чистому стечению обстоятельств, иронии судьбы, оказались бессмысленными..." "Все еще молодая, она вновь должна была пережить ужас расставания, страстного желания приникнуть к чему-либо осязаемому в этом черном мире -- несмотря ни на какую там войну... О боже, боже. Что за гнусную шутку сыграл ты со мной. Ей вспомнились те ночи, когда они вдвоем пытались стереть все завтрашние дни мира".
В то же примерно время другой литературный герой говорил так: "Меня всегда приводят в смущение слова "священный, славный, жертва"... ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы". Никогда Фолкнер не принимал словесной сдержанности Хемингуэя -- смело обращался к самым ярким образам, самым возвышенным параллелям. И получалось -- ибо в слове сказывалась вполне определенная историческая и психологическая реальность. Но -- другая реальность. Применительно же к тому жизненному содержанию, что отразилось в литературе "потерянного поколения", Хемингуэй был прав, и стилистика "Солдатской награды" только подтверждает это: "грустная ирония судьбы", "ужас расставания", "черный мир" звучат совершенно фальшиво, если предположить, что писатель хочет передать ощущения людей, действительно прошедших сквозь жестокий опыт войны.
Но в том-то все и дело, что для Фолкнера этот опыт был совершенно не важен! И не только потому, что самому писателю испытать его не случилось. Фолкнер родился через тридцать с лишним лет по окончании другой войны -Гражданской, но вот она-то и ее последствия резко повлияли на его душевный склад; она -- непрекращающееся личное переживание, ибо, как сказано в "Осквернителе праха", "для каждого южанина не однажды, а когда бы он ни пожелал, наступает минута, когда еще не пробило два часа в тот июльский день 1863 года: дивизии за оградой наготове, пушки, укрытые в лесу, наведены, свернутые знамена распущены, чтобы сразу взвиться, и сам Пикетт, в своем завитом парике, с длинными напомаженными локонами, в одной руке шляпа, в другой шпага, стоит, глядя на гребень холма, и ждет команды Лонгстрита..."
Вот это тон, это чувство -- не то что выспренность "ужаса расставании" или протокольная сухость "общества, уставшего от войны".
А откуда и взяться искренности чувства, если оно, это общество, писателя, повторяю, нимало не волнует? Что действительно важно для него уже в "Солдатской награде", что существенно с точки зрения дальнейшего движения писателя в литературе, так это изображение человека в критической, крайней ситуации. Он и впредь будет бежать нормальности и дальше не устанет воздвигать перед своими героями немыслимые препятствия, подвергать их человеческую сущность самым страшным испытаниям -- но только в йокнопатофском цикле эти преграды будут вырастать на родной героям почве, они, хоть и увеличенные чудовищно в масштабах, всегда будут связаны с реальным прошлым и настоящим живых людей.
В первом же своем романе Фолкнер взял ситуацию, для себя случайную, важную лишь своим результатом -- потому и получились такими бледными, бесплотными судьбы персонажей (стиль книги вернее всего об этом свидетельствует). Чувствуется, сколь сильно мешает автору сюжет - ему нужно исследовать человека на переломе, уже здесь, сразу же, затвердить мысль о его несгибаемости, но причины трагедии, к которым вновь и вновь приходится возвращаться (писатель сам выбрал условия игры), ему неинтересны, и это, конечно, мешает решению художественной задачи. Вот и распадается книга-то на письма влюбленного в миссис Пауэрс кадета Джулиана Хау, из которых встает довольно непривлекательный, но в целом никакой, в повествовании служебный, облик человека, приспосабливающегося к коммерческим нравам послевоенной Америки, то на описания вечеринок, где в пустой болтовне убивают время городские обыватели (надо же противопоставить их покойный быт катастрофической напряженности жизни тех, кто вернулся с войны), то на мрачноватые беседы Маргарет Пауэрс с Джо Гиллиганом, написанные в вовсе уж несвойственном Фолкнеру стиле: недоговоренность, скептическая усмешка, сокрытие чувства иронией --ну, прямо Хемингуэй. То, наконец, на странные пассажи, не имеющие по видимости никакого отношения к главной истории романа и отдающие претензией и не вполне безупречным вкусом.
Но, между прочим, именно эти пассажи, усугубляя дробность книги, представляют интерес с точки зрения последующего Фолкнера, содержат в себе зародыш тех тем и образов, что будут преследовать писателя всю жизнь.
