Владимир Бушин - Россия. Сталин. Сталинград: Великая Победа и великое поражение
Так вот, прежде всего надо заметить, что критик плохо знает то, о чем пишет, как видно, давно не читает о войне и событиях, с ней связанных. Поистине, сужденья черпает из забытых газет ельцинских времен…Так, Тухачевского до сих пор числит невинной жертвой репрессий. Но ведь еще в 1991 году в «Военно-историческом журнале» (№№ 8 и 9), затем в первом выпуске «Военных архивов России» за 1993 год, в книге А. Залесского «И.В.Сталин и его противники» (Минск, 2002), в книге Валентина Лескова «Сталин и заговор Тухачевского» (М.,2003), наконец, в приложениях к книге А.Мартиро- сяна «22 июня» (М., 2005) и в других изданиях были напечатаны убийственные архивные документы о Тухачевском. В частности, его признательное заявление, сделанное на четвертый день после ареста з Куйбышеве, на второй день после прибытия в Москву и после двух очных ставок. А также ― собственноручно написанный после этого «план поражения» Красной Армии в будущей войне на 143 страницах. Никакой следователь сочинить это не мог. Тут― рука высокопоставленного военного специалиста, прекрасно осведомленного о положении дел в этой области. А вы с Анфиногеновым, Турков, будете рассказывать нам о розовой книжечке Льва Никулина столетней давности да ссылаться на реабилитацию от 31 января 1957 года. Лучше почитайте хотя бы ВИЖ.
Для обстановочки, в которой совершалась эта реабилитация, для тогдашней атмосферы в обществе весьма характерен, например, такой эпизодик. На XXII съезде КПСС, состоявшемся в октябре 1961 года, председатель КГБ А.Н. Шелепин огласил вот это письмо командующего Киевским военным округом командарма Первого ранга И.Э.Якира, привлеченного к суду вместе с Тухачевским:
«Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей ― потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства. Теперь я честен каждым своим словом. Я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».
Якир обратился с письмами также к Ворошилову и Ежову.
Эти слова признания Якиром своей вины Шелепин выкинул, т. е. совершил самое настоящее, преступное жульничество. И это председатель КГБ! И это на трибуне съезда! Хрущевский сатрап старался внушить делегатам, что Якир просто хотел перед смертью выразить свою безграничную любовь к Сталину, партии и к родине. И вот, мол, такого верного бойца за коммунизм не пощадили… Это ли не чудовищно!
А что можно было бы ждать от такого военачальника, окажись он в плену у немцев? Держался бы он перед лицом опасности, перед угрозой смерти так, как держались генералы Карбышев и Лукин?
Всюду выискивая разного рода несправедливости, мерзости и негодяйства в советской жизни, правозащитник Турков еще о предвоенной поре укоризненно пишет, цитируя и
2 Россия Гкыш пересказывая соответствующие страницы романа Анфиногенова: участники гражданской войны в Испании «Гольцев, Шестерин и другие благодарно поминаемые автором «першероны» ВВС (да почему же не русские «битюги»? ― В.Б.) пребывали в тени героев челюскинской эпопеи, рекордных трансарктических перелетов». Вот, мол, она, вопиющая несправедливость! Но позвольте, челюскинская эпопея и знаменитые перелеты Чкалова и Громова действительно были выдающимися делами и совершались на глазах всего мира, а участие наших генералов и офицеров в испанской войне на стороне республиканцев, мягко говоря, вовсе не афишировалось. Да что там! Это было тайной. Как и участие немецких военнослужащих на стороне генерала Франко. Неужели для Туркова, современника тех событий, это новость? На что же тут сетовать? Кого обвинять? Молчание о героях испанской войны было государственной необходимостью, подобной той, которая вынуждала молчать о создателях атомной бомбы и других важных видов вооружения. А наградами, званиями тех и других при этом отнюдь не обходили.
Между прочим, сам Анфиногенов в книге «Любимые сыновья» с восхищением писал о небрежно помянутых Турковым делах: «На просторах Арктики происходили события, отражавшие человечность, духовность и могущество социализма. Челюскинская эпопея, завоевание Северного полюса, трансарктические перелеты… Каждый дом, каждая семья преисполнялись гордостью за свою принадлежность к Союзу народов, строящему под руководством партии новый мир. Каждый подвиг был отмечен достойной наградой. Это были акты, формирующие доверие к государству, о чем так заботился Владимир Ильич Ленин» (с.56). И ни слова о несправедливости к «пребывавшим в тени» «испанцам». Но как бы то ни было, а Турков, видимо, убежден, что еще в одном позорном грехе он уличил Советскую власть.
Кроме того, с самого начала автор старается убедить нас в «безумии владык». Каких владык? Турков со студенческих лет― мы однокашники― осторожен, осмотрителен, чутко- нос, очень бдителен в отношении разного рода писем: нет его подписи ни среди 82 подписей членов ССП, выступивших в мае 1967 года в поддержку Солженицына, ни под письмом совершенно другого характера― среди 42 подписей тех, кто 5 октября 1991 года требовал от власти «Раздавить гадину!». Хотя под первым письмом подписались довольно близкие Туркову люди, например, даже столь же осмотрительный его друг Владимир Огнев. Право, очень удивительно, как это в свое время он опростоволосился ― превозносил в «Известиях» такого голого негодяя, как А.Н.Яковлев.
Но тут-то хоть никто и не назван, но ― ясно: конечно, автор имеет в виду тех политических и военных «владык», которые, будучи «безумными», привели страну и ее армию к победе над умными немецкими генералами, над фашистской Германией. Объяснил бы хоть кратко, как же это произошло.
Читаем дальше: «Начальник гитлеровского генштаба (сухопутных войск, между прочим. ― 6.6.) Гальдер писал о вроде бы триумфальном для фашистов начале войны». Почему «вроде бы»? В короткий срок они захватили всю Прибалтику, Белоруссию, Молдавию, почти всю Украину, Киев, за пять с небольшим месяцев доперли, доползли до Москвы ― это ли не триумф? И им рукоплескали все антисоветчики мира, включая русских, подобных Ивану Ильину. Другое дело, что немцы рассчитывали на гораздо большее: по их планам через два- три месяца Красная Армия должна быть разбита и Советский Союз рухнуть. В октябре Гитлер уверенно заявил: враг разбит и никогда уже не поднимется. Но ― увы им…
Турков возмущается теми, кто «сверху» будто бы поторапливает забыть «не только о погибших, но и обо всей пережитой страной и народом трагедии». Кто поторапливает? Назови. Не кто иной, а нынешний режим поторапливает забыть Верховного главнокомандующего, великих маршалов и генералов, гениальных советских ученых и конструкторов оружия, доходя в этом до такого низости, что в дни разного рода торжеств и парадов на Красной площади закрывает кремлевский мемориал фанерой. Но Турков сказать об этом никогда Не посмеет. Как можно-с… политкорректность… консенсус… благорастворение воздухов…
А вот таких безымянных обличений у него сколько угодно: «Само слово «трагедия» применительно к пережитому оказалось как бы под негласным запретом». Как бы… Это напоминает Солженицына, который уверял, что после появления его как бы бессмертного «Архипелага» само это слово тоже оказалось как бы под запретом. Тут вспоминается и Надежда Мандельштам, писавшая, что в Советское время слова «честь», «совесть», «совершенно выпали у нас из обихода. Они не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе». И это она о том времени, когда на всех перекрестках красовалось: «Партия ― это ум, честь и совесть нашей эпохи».
И, представьте себе, бесстрашный Анфиногенов как бы первый произнес запретное слово «катастрофа». Но вот что писал сам Сталин 26 июня 1942 года в директивном письме Военному совету Юго-Западного фронта по поводу майского провала там: «Это катастрофа…» И далее несколько раз употребил именно это слово (ВИЖ, № 2'90, с.4б). А литератор должен бы знать, что есть и другие слова, не менее выразительные, чем «катастрофа». И они тоже были произнесены самим Сталиным уже после войны: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941―1942 годах, когда наша армия отступала…» Но критику этого мало. Ему, как Сванидзе и Млечину, Правдюку и Жу- ховицкому, хочется подыскивать новые и новые клеймящие слова для наших катастроф и отчаянных положений.
И Турков нашел еще одно хлесткое словцо: «Незадолго до войны Сталин подарил маршалу Кулику книгу Золя «Разгром»― о сокрушительном поражении французской армии в 1870 году под Седаном. В сорок первом свой «Седан» получил не только Кулик, быстро разжалованный, но и сам вождь». Оцените, ведь это сказано не немцем, а русским человеком: Сталин получил свой «Седан»… Дескать, так ему и надо, заслужил, а нас это не касается. Такой взгляд очень характерен для тех, кто изображает войну как личную схватку двух тиранов. Но нет, уж если «Седан», то это было горем всей страны, бедой всей армии, а для немцев, конечно, именно триумфом безо всяких «вроде бы».
