Франсуаза Саган - От всей души
Вот на таком-то незыблемо-мрачном фоне и появился этот мальчуган пятидесяти одного года от роду, этот русский, этот человек из другого мира. (Разве можно представить себе американского политика, который не удалил бы со лба родимое пятно а-ля Достоевский?) Но этот человек говорил на том же языке, что и мы, он говорил то, о чем думал весь мир, начиная с 1945 года: атомная война – ужасная вещь, когда-нибудь она обязательно разразится из-за перенасыщенности вооружениями, и этот процесс нужно остановить. Но в то же время этот человек признавал, что и русским женщинам, и детям угрожает эта бомба. За русским народом он признавал те же потребности, те же страхи, которыми живут и наши народы; более того, ту же ответственность в случае несчастья.
Западный мир остолбенел. Ладно еще, что этот пришелец был похож на человека, что он обладал чувством юмора, обаянием, грамотной и даже отточенной речью. Он хорошо одевался, не размахивал туфлей, не употреблял нецензурных выражений – непривычно, но терпимо. А вот что он разделял наши страхи – это уж слишком, ведь нашими страхами мы были обязаны именно ему, им, России! И в 85-м году мир взирал с тревогой и недоверием на этого русского, облеченного слишком большой властью и оказавшегося слишком неожиданно нормальным человеком. В умах царили изумление, недоумение, подозрительность, но об облегчении и речи не было, зато облегчение он принес в Россию… Потребовалось три или четыре года неопровержимых доказательств, чтобы мир от всей души признал (естественно, французы были последними), что у России появился гуманный руководитель, которому нужно помочь.
Впрочем, многие еще держатся прежних позиций. Многие, путая подозрительность с интуицией, приходят в раж при виде новых доказательств доброй воли и вопят, что все это лишь стратегические уловки. Впору задаться вопросом: не чувствовали бы эти люди более спокойно и, следовательно, согласились бы оказать помощь, если бы, например, в Афганистане продолжала литься кровь, Венгрия и Польша находились бы под властью штыков, а Сахаров по-прежнему страдал в Горьком. На самом деле, этот образ жестокой России был морально необходим многим. Как же иначе можно смириться с ужасами фашизма, например, Пиночета? Для этого надо было поднять на щит «худшее зло», ГУЛАГ. Как иначе защищать бессердечие вечной гонки за прибылью, если не показывать участникам этой гонки жупела, чудовище, русский коммунизм, где любое благородное начинание обречено? Иметь подлых врагов – это еще не все, нужно, чтобы весь мир признал их таковыми.
Как бы то ни было, это в порядке вещей: горбачевские перемены проходили на глазах пораженного (и восхищенного) русского народа и на глазах пораженного (и недоверчивого) всего мира. Ведь вывести Россию, эту гигантскую страну, из семидесятилетнего террора и застоя, вырвать ее из лап страха и бездеятельности не взялся бы, казалось, даже сам Сизиф. И здесь возникает ряд вопросов: когда Горбачев решил, что необходимо что-то делать, что к делу надо приступать немедля и что именно ему предстоит решать эту задачу? Как он мог – с его амбициями и его гуманизмом (ибо в нем было и то и другое) – действовать в окружении холодных аппаратчиков из Кремля? Как он осмелился, достигнув вершины власти, раскрыть свои планы врагам, одновременно таким близким и таким далеким, и народу, который видел в нем лишь очередного несгибаемого руководителя? Как он осмелился поставить под сомнение извращенный и поддельный марксизм, страх и угрозу всему миру, не испытавшему на себе его прелести? Как этот человек, знавший все уловки и ловушки Кремля, как он осмелился встать во весь рост и сказать: «Необходимы перемены», – перед лицом своих разгневанных или загнанных в угол соратников, перед лицом смирившегося или затаившегося народа и перед лицом подозрительного или враждебного внешнего мира? И тем не менее Горбачев сделал это.
Чтобы понять его безумную, невероятную отвагу, нужно хотя бы немного знать этого человека. А о нем известно мало, или данные неточны. Русские политики были и остаются ретроградами: они до сих пор не открыли ни свои постели, ни свои сердца, а еще меньше – свои души средствам массовой информации. О них можно судить лишь по их действиям. Что же можно было сказать о Горбачеве?
Прежде всего, это – человек, который смог взять самую труднодоступную власть (потому что в России власть – дело опасное), а это подразумевало незаметность, ведь в этой стране любое своеобразие, любое выделение из общей массы могло стать роковым. И все же было необходимо, чтобы его покорность и преданность – в области политики – заметили тогдашние воротилы, к тому же в нужный момент. Это испытание требовало хладнокровия, скрытности, ловкости – если угодно, всех качеств, необходимых для классического карьериста. Но не карьеризм двигал этим человеком, во всяком случае, не он один. Ведь первейший рефлекс человека, который достиг вершины, проведя до этого тридцать лет жизни в ее предгорьях, утвердиться наверху, обустроиться и – добившись наконец того, чего желал сильнее всего на свете, – воспользоваться своим новым положением. Вариантов тут нет, или, вернее, не было до Горбачева, который, едва завладев подобной властью, поставил ее на карту, под угрозу – да так быстро и последовательно – во имя свободы и человеческого достоинства. Это было не в духе Макиавелли, или же Макиавелли соединился здесь с Дон Кихотом. Причем Дон Кихот был достаточно безумен, чтобы сознательно пойти на это невозможное пари. Ведь не случайно говаривали в простоте душевной: «Во всяком случае, после него жизнь уже не пойдет по-старому!» (А «после него» означало жестокую и окончательную расправу с Горбачевым.) Ведь не случайно хладнокровные обозреватели предсказывали падение советского лидера каждые полгода. И не случайно русский народ ежевечерне зажигал свечи во здравие Горбачева. Он постоянно находился «на грани смещения», причем смещения самым жестоким образом, потому что лидеру надо было опасаться не только своих врагов, но и друзей, будь то интеллектуалы, крестьяне, провинциалы, тех, кто был опьянен дуновением поднятого им свежего ветерка. Эти друзья поняли, что настал их час, они смогли наконец вздохнуть полной грудью, заговорить в полный голос и не преминули напомнить Горбачеву о себе, а затем и потребовать от него для себя и своих родичей того, чего им жестоко недоставало в течение семидесяти лет. И они хотели больше, гораздо больше, естественно, к тому же все сразу, а он давал им желанного совсем по чуть-чуть, иначе он не мог. Они даже не осознавали, что если Горбачев не сможет опираться на тех, кого защищал, то окажется во власти тех, с кем он боролся.
Конечно, лицо Горбачева было – и остается – спокойным, мужественным, взгляд – добродушным и любопытным, а на полных губах всегда играла улыбка, одновременно наивная и разочарованная. Конечно, он обладал физической основательностью и мощью, этой подконтрольной ему силой, которая, как я представляю себе, позволяла ему не мучиться ночами бессонницей. Но Горбачеву было прекрасно известно, что повсюду смерть подкрадывается неожиданно, особенно в Кремле. Что же тогда ему снилось после окружавших его криков и шепотков, после яростной ненависти одних, холодности, враждебности и непонимания других? На кого опираться? К кому повернуться? Было лишь несколько близких людей, несколько единомышленников там и тут, с которыми он не мог слишком часто видеться, потому что это было небезопасно как для них, так и для него. К счастью, рядом была Раиса – Раиса, которая последовала за ним, когда молодую чету выпускников МГУ Партия отправила в унылый город Ставрополь за 1200 километров от любимой молодоженами столицы. Раиса, которая прожила с ним безвыездно в этой провинции двадцать три года. С этой женщиной, которая не превратилась в огромную грузную бабу, не спилась, не опустилась, он сумел и смог разделить жизнь. Да, вечерами Горбачев встречался лишь с Раисой, как Макбет с леди Макбет. И действительно, в этих парадных, мрачных, отделанных панелями и до сих пор кровоточащих залах Кремля они слегка напоминали чету Макбетов. Правда, не в пример им, чета Горбачевых была обращена к добру, а не к преступлению, но и их окружал ропот и враждебные тени, почти призраки.
«Земля пускает так же пузыри, как и вода», – писал Шекспир все в том же «Макбете». Много пузырей породила русская земля. Множество их, пузырей, чудовищных и жестоких, еще задолго до Горбачева насадили страшный коммунистический режим и смогли его удержать: этот режим, функционировавший неумолимо, как машина, так долго позволял и поощрял самые страшные злодеяния, превратив в привычную повседневность, что теперь отличить добро от зла не легче, чем восстановить добро.
В трудном восхождении Горбачев ведет безжалостный бой против прошлого России, против ее ужасного экономического настоящего и против равнодушия Запада. И все же лично я желаю ему достичь победы. Потому что – на этот счет двух мнений быть не может, – если он выиграет свое немыслимое пари, он станет самым великим (и самым одиноким) героем ХХ века. Но в случае неудачи История позабудет о нем. Потому что, как бы ни был велик герой, у Истории, как и у народов, в любимчиках ходят лишь победители.
