Петр Кропоткин - В русских и французских тюрьмах
Процесс четырнадцати террористов, среди которых были Вера Фигнер и Людмила Волькенштейн, закончившийся смертным приговором восьми подсудимым, был веден так секретно, что, по словам корреспондента одной английской газеты, никто не знал о заседаниех суда, даже в домах, ближайших к тому зданию, где происходил суд. В качестве публики присутствовало всего девять лиц, придворных, желавших убедиться в справедливости слухов о редкой красоте одной из героинь процесса; благодаря тому же английскому корреспонденту, сделалось известным, что двое подсудимых, Штромберг и Рогачев, были преданы смертной казни в обстановке строжайшей тайны. Это известие было потом подтверждено оффициально. В «Правит. Вестнике» было объявлено, что из восьми присужденных к смертной казни шесть «помилованы», а Штромберг и Рогачев повешены. Вот и все сведение, какие дошли до публики об этом процессе; никто даже не знал, где была совершена казнь. Что же касается «помилованных», которые должны были пойти на вечную каторжную работу, то они не были посланы на каторгу, а куда-то исчезли. Предполагают, что они были заключены в новую политическую тюрьму Шлиссельбургской крепости. Но какова их действительная судьба – остается тайной. Ходили слухи, что некоторые из Шлиссельбургских узников были расстреляны за предполагаемое или действительное «нарушение тюремной дисциплины». Но какова судьба остальных? Никто не знает. Не знают даже их матери, тщетно старающиеся проведать что-либо о своих сыновьях и дочерях[6]…
Если подобные судебные зверства совершаются под покровом «реформированных Судебных Уставов», то чего же можно ожидать от «нереформированных» тюрем?
В 1861 году всем губернаторам было приказано произвести генеральную ревизию тюрем. Ревизия была выполнена добросовестно и её результатом был вывод, – в сущности, давно известный, – а именно, что тюрьмы, как в самой России, так и в Сибири, находятся в отвратительном состоянии. Количество заключенных в каждой из них нередко было вдвое и даже втрое более того числа, которое тюрьма по закону могла вмещать. Здание тюрем так обветшали и находились в таком разрушении, не говоря уже о невообразимой грязи, что поправить эти здание было невозможно, надо было перестраивать их заново.
Таковы были тюрьмы, так сказать, снаружи, – порядки же внутри их были еще печальнее. Тюремная система прогнила насквозь и тюремные власти требовали, пожалуй, более суровой реформы, чем сами тюремные здание. В Забайкальской области, где тогда скоплялись почти все каторжане, ревизионный комитет нашел, что значительное количество тюремных зданий обратилось в руины и что вся система ссылки требует коренных реформ. Вообще, на всем пространстве России, комитеты пришли к заключению, что и теория и практика тюремной системы нуждаются в полном пересмотре и реорганизации, что мало ограничиться перестройкой тюрем, но необходимо заново перестроить и самую тюремную систему и обновить всю тюремную администрацию, от высшей до низшей. Правительство предпочло, однако, остаться при старых порядках. Оно построило несколько новых тюрем, которые вскоре опять не могли помещать ежегодно возрастающее число заключенных; каторжан начали отдавать на частные работы или нанимать золотопромышленникам в Сибири; устроена была новая ссыльная колоние на Сахалине, с целью колонизации острова, на котором никто не хотел селиться по своей охоте; организовано было Главное Тюремное Управление, – вот, кажется, и все. Старый порядок остался в силе, старые грехи – неисправленными. С каждым годом тюрьмы ветшают все более и более, тюремный штат, набираемый из пьяных солдафонов, остается все тем же по характеру. Каждый год министерство юстиции требует денег на починку тюрем и правительство неизменно сокращает эту смету необходимых расходов на половину и даже более; когда, напр., за период с 1875 по 1881 гг. министерство требовало свыше 6.000.000 рублей на самые необходимые починки, правительство разрешило израсходовать лишь 2.500.000 р. Вследствие этого, тюрьмы превращаются в постоянные центры заразных болезней и ветшают настолько, что, судя по недавним отчетам Тюремного Комитета, по меньшей мере 2/3 из их общего числа требуют капитальной перестройки. В действительности, если бы всех арестантов разместили, согласно требованием тюремных правил, то России пришлось бы построить еще столько же тюрем, сколько их теперь имеется в наличности. К 1 января 1884 года в России было 73.796 арестантов, между тем как помещений (в Европейской России) было лишь на 54.253 чел. В некоторые тюрьмы, построенные на 200-250 человек, втискивают по 700-800 душ. В этапных тюрьмах, по пути в Сибирь, в которых арестантские партии задерживаются на продолжительные сроки, благодаря разливам, переполнение доходит до еще более ужасающих размеров. Главное Тюремное Управление, впрочем, не скрывает истины. В отчете за 1882 г., выдержки из которого были сделаны в русских подцензурных изданиех, указано, что, несмотря на то, что во всех тюрьмах империи имеется место лишь на 76.000 человек, в них помещалось к 1 января 1882 г. – 95.000 чел. В Петроковской тюрьме, по словам отчета, на пространстве, где должен помещаться один арестант, помещалось пять. В двух польских губерниех и семи русских количество арестантов было вдвое более того, сколько позволяло кубическое измерение пространства, сделанное по минимальному расчету на душу, а в 11 губерниех тоже переполнение выражалось пропорцией 3 на 2[7]. Вследствие этого тифозная эпидемия была постоянной гостьей в некоторых тюрьмах[8].
Чтобы дать понятие о переполнении русских тюрем, лучше всего будет привести несколько выдержек из рассказа г-жи К. (урожденной Кутузовой), которой пришлось на себе испытать прелести русского тюремного режима и которая рассказала о них в русском журнале «Общее Дело», издававшемся в Женеве. Вина г-жи К. заключалась в том, что она открыла школу для крестьянских детей, не испросив предварительно разрешение Министра Народного Просвещение. В виду того, что преступление её не было уголовного характера и, кроме того, она была замужем за иностранцем, генерал Гурко ограничился высылкой её заграницу. Ниже я привожу её описание путешествия от Петербурга до прусской границы; комментарии к её словам излишни и я могу лишь подтвердить, в свою очередь, что описание это, включая мельчайшие детали, вполне согласно с истиной.
«Я была», – говорит г-жа К. – выслана в Вильно совместно с 50 другими арестантами, мужчинами и женщинами. С железнодорожной станции нас препроводили в тюрьму и держали в продолжении двух часов, поздней ночью, на тюремном дворе под проливным дождем. Наконец, нас загнали в темный корридор и пересчитали. Два солдата схватили меня и начали обращаться со мной самым бесстыдным образом; я, впрочем, была не единственной в этом отношении, так как кругом, в темноте, слышались крики женщин. После многих проклятий и безобразной ругани был зажжен огонь и я очутилась в довольно обширной камере, в которой нельзя было сделать шагу, чтобы не наткнуться на женщин, спавших на полу. Двое женщин, занимавших одну кровать, сжалились надо мной и пригласили прилечь к ним… Проснувшись следующим утром, я все еще не могла опомниться от сцен, пережитых накануне; но арестантки, – убийцы и воровки – выказали такую доброту ко мне, что я понемногу оправилась. На следующий вечер нас выгнали на поверку из тюрьмы и заставили строиться к отправке под проливным дождем. Я не знаю, как мне удалось избежать кулаков тюремных надзирателей, так как арестанты плохо понимали, в каком порядке они должны выстроиться и эти эволюции проделывались под градом кулаков и ругательств; на тех, которые заявляли, что их не смеют бить, надевались наручни, и их в таком виде посылали на станцию, – вопреки закону, согласно которому арестанты посылаются в закрытых тюремных фурах без оков.
«По прибытии в Ковно, мы провели целый день в хождении из одного полицейского участка в другой. Вечером нас отвели в женскую тюрьму, где смотрительница ругалась с старшим надзирателем, угрожая выбить ему зубы. Арестантки уверяли меня, что она нередко приводит в исполнение подобного рода угрозы… Здесь мне пришлось провести целую неделю среди воровок, убийц, и женщин, арестованных „по ошибке“. Несчастие объединяет людей, поэтому каждая из нас старалась облегчить жизнь другим; все они были очень добры ко мне и всячески старались утешить меня. Накануне я ничего не ела, так как арестанты в день их прибытия в тюрьму не получают пайка; я упала в обморок от истощение и арестантки накормили меня, выказав вообще необыкновенную доброту ко мне. Тюремная надзирательница своеобразно выполняла свои обязанности: она ругалась так бесстыдно, употребляя такие выражение, какие редкий мужчина решится произнести даже в пьяном виде… После недельного пребывание в Ковно, я была выслана пешим этапом в следующий город. После трех дней пути мы пришли в Мариамполь; ноги мои были изранены и чулки пропитались кровью. Солдаты советовали попросить, чтобы мне дали подводу, но я предпочла физическую боль выслушиванию ругани и грязных намеков со стороны конвойного начальства. Несмотря на мое нежелание, солдаты повели меня к конвойному офицеру, который заявил, что если я могла идти в течении 3-х дней, то смогу идти и еще один день. На следующий день мы прибыли в Волковыск, откуда нас должны были выслать на прусскую границу. Я и еще пять арестанток были временно помещены в пересыльную тюрьму. Женское отделение было полуразрушено и нас посадили в мужское… Я не знала, что мне делать, так как негде было даже присесть, разве что на поразительно грязном полу; но на нем не было даже соломы и вонь, поднявшаяся с пола, немедленно вызвала у меня рвоту… Отхожее место было нечто вроде обширного пруда, через который была перекинута полусломанная лестница; она сломалась окончательно под тяжестью одного из арестантов, попавшего таким образом в смрадную грязь. Увидав это отхожее место, я поняла причину омерзительной вони в пересыльной тюрьме: пруд подходил под здание и пол его был пропитан и насыщен экскрементами.
